— Полдень, — сказал он. — Если сейчас на самом деле столько, сколько показывают те часы, то у меня к вам предложение. Как и большинство женщин в этом городке, я исповедую и мамашу Лефрансуа. Тяжкая работа, потому что, поверьте мне, в Нормандии, как, в общем-то, и везде, женщинам очень много в чем приходится каяться, о чем мы даже не подозреваем. Но здесь они еще и придираются по пустякам! Последний раз, когда она пришла ко мне просить отпущения грехов, она начала спорить со мной о своих прегрешениях и торговаться. Честное слово, она меня утомила. Я велел прийти позже, чтобы она перед этим поразмышляла над своими словами. Так вот мой план: я пойду и поговорю с ней о том, чтобы она накрыла добрый обед на двоих в укромном местечке, подальше от любопытных глаз. Для нее это будет хорошее дело, да и для нас. Усаживайтесь за стол и ждите меня.

О чудный святой отец!

Реми не знал, на какой точно цене Бурнизьен и мамаша Лефрансуа ударили по рукам, но она превзошла саму себя. Ни-когда в жизни он не ел так вкусно, как в тот день в «Золотом льве»!

Кроме того, история Жюстена напомнила ему другой эпизод: дрожащий от холода мальчишка со слезами на глазах, ждущий ночью под окнами дома Бовари. Не был ли это тот самый паренек, который тотчас дал деру, заметив Реми?

Наверное, черту было на руку заключение столь некатолической сделки между кюре Бурнизьеном и мадам Лефрансуа. После пиршества Реми чувствовал себя безмерно отяжелевшим, живот у него раздуло. Чтобы встряхнуться, он решил пройтись. Добрый кюре был прав: начиналось потепление. С крыш пускали воду кровельные желоба, оживали родники, ручейки стремились к речке Риёль. На ветвях деревьев взъерошенные воробьи так тщательно чистили и разглаживали перышки, словно зализывали глубокие раны.

Он не прошел и сотни метров к мосту над Риёль, как услышал нечто похожее на «пс-с-с!». Реми звала девушка, которая, судя по всему, специально поджидала его.

— Тебе чего?

— Я Мари, дочь господина Омэ.

— Я знаю, сразу тебя узнал. Это ведь ты как-то раз приносила мне письмо. Ну так что?

— Идите сюда, — и она решительно потянула его за руку, чтобы втащить в калитку. — Я должна с вами поговорить.

— Почему тогда не пришла? Чего ты хочешь?

— Папа говорит, что вы имеете важный чин в полиции и что вы проводите расследование смерти Эммы.

— Это точно, только у меня не такой уж высокий чин.

— Это правда, что Жюстена обвиняют, будто он дал яд мадам Бовари, и что его отправят теперь в тюрьму в Руан?

— Правда.

Она округлила глаза.

— Не верьте! Я знаю Жюстена, он хороший! Он боится моего отца, вот и наврал. Никогда он не давал яд Эмме Бовари!

— Откуда ты это знаешь, маленькая плутовка? Понимаешь ли ты важность того, что сейчас сказала?

— А я хочу задать вам еще один вопрос, и очень важный: вы кого-нибудь любите? Вы уже были женаты?

— Нет, — ответил Реми, — но тебе-то что за дело? А ты сама кого-нибудь любишь?

Она отпустила его руку.

— Иногда люблю Жюстена, — заявила она. — А иногда не люблю. Вот сейчас я люблю вас.

— Погоди-ка, глупышка, скажи сейчас же, что ты знаешь о мышьяке!

Но ее уже и след простыл.

Наступала ночь, а вокруг все громче звучала капель. Послышались бубенцы — это из Руана возвращалась «Ласточка». На постоялом дворе появился хромой Ипполит, он светил перед собой фонарем и готовился разбирать посылки, сложенные под брезентом. Из трактира доносился глухой стук бильярдных шаров — это играли два коммивояжера, застрявшие здесь из-за непогоды. Напротив, в лавке аптекаря, кто-то зажег свечу рядом с цветными сосудами, и на улицу из витрины лился глубокий красный и зеленый свет. Рабочий день маленького Жюстена в аптеке закончился, и он пошел улицей к кухне Омэ, где его тоже ждали хлопоты.

Реми стоял на улице, в темноте и слышал, как звякает ложками и тарелками семейство Омэ, заканчивая свой ужин. Пламя свечи в витрине аптеки вдруг заплясало, приоткрылись ворота, и из них показался Жюстен. Крадучись, как кошка, он направился куда-то, обходя лужи.

Куда он собрался?

Жюстен шагал к крытому рынку и церкви, и Реми перешел улицу, чтобы проследить за ним. Один, а затем второй, они вошли в ограду кладбища, окружавшего церковь. Вокруг все было безмолвно и покрыто темнотой. Лишь с окраины городка слышалось дыхание освободившейся ото льда реки, и издалека доносился лай собак на псарне Юшет. «Самое время промчаться Хеллеквинской Охоте», — подумал Реми, хотя и не очень-то верил во все это.

Из-за островерхой колокольни выплыла луна. Она залила все вокруг серебристым светом, и тогда полицейский разглядел возле могилы стоящую на коленях и сотрясающуюся от рыданий фигуру. Могила Эммы Бовари или кого-нибудь другого? Завидев его, человек вскочил и хотел удрать, но было поздно: Реми набросился на него и прижал к церковной стене. Это был Жюстен.

— Отпустите меня! — завопил он. — Это я, Жюстен, провизор господина Омэ!

— Вот именно тебя-то я и ищу, дурачок! — крикнул Реми и зажал ему рот руками, чтобы тот не орал. — Что ты тут делаешь в ночи, да еще и ревешь, как белуга?

— Ничего, клянусь вам!

— Погоди! Теперь, когда мы с тобой одни, ты мне скажешь точно, что произошло с мадам Бовари.

— Что произошло? Где?

Луна тонким серебристым лучом осветила лицо Жюстена.

— Говори! Ты бледен, как мертвец.

— Я?

— Как мертвец, говорю тебе. Давай, выкладывай все начистоту!

— Я ничего не знаю.

— Хочешь в тюрьму угодить?

— Почему это?

— Из-за мышьяка!

— Как, из-за мышьяка?

— Ты дал мышьяк мадам Бовари. Господин Омэ подал жалобу, в которой обвиняет тебя в том, что ты самовольно выдал яд.

— Он меня обвиняет?.. Но он же обещал…

— Скажи мне правду! Ключ от лаборатории господина Омэ был действительно оставлен на двери?

— Нет.

— А где он был?

— На жилете господина Омэ, как всегда.

— Тогда каким образом мадам Бовари получила мышьяк?

— Я больше ничего не знаю, месье.

— Ты что-то видел, да или нет?

Молчание.

— А если господин Омэ обвинит тебя, что ты украл мышьяк, чтобы дать его мадам Бовари?

— Он солжет, месье.

— И тем не менее, он тебя обвиняет. Во флаконе не хватает яда, и он говорит, что это ты его взял.

— Он лжет.

— Аббат Бурнизьен утверждает, что ты был влюблен в мадам Бовари, что ты был готов ради нее на какое угодно безрассудство!