– Нехватка средств, видимо, очень тяготила Джейн.

– Не только Джейн. Поначалу я не чувствовала нашей бедности, но годам к тринадцати мало-помалу начала ее ощущать. Материальный достаток – сильный козырь в детские годы. Шмотки, модные туфли, родительская машина, родительский дом – все это имело значение в глазах сверстников. А мама разбила машину, и ее не удалось восстановить. После этого все мы ходили пешком. Она пила все чаще, бросила работу. Я помню, что нам чуть ли не через месяц отключали за неуплату свет. Мы с Джейн чувствовали себя ущербными. А однажды я, копаясь в старых вещах на чердаке, вдруг наткнулась на алюминиевые кофры с каким-то допотопным фотоснаряжением. Мама рассказала, что, забеременев, упросила отца открыть фотостудию – это гарантировало бы семье стабильный доход. Ума не приложу, как он согласился. Впрочем, в конечном итоге ничего из той маминой затеи, разумеется, не вышло. Но снаряжение осталось. Широкоформатная стационарная камера «Мамия», искусственный свет, задник, оборудование для проявки и печати. Мама хотела это продать, но я устроила истерику и она махнула рукой. С тех пор я несколько месяцев пропадала на чердаке – училась пользоваться всей этой техникой. А уже год спустя открыла на дому портретную фотостудию и устроилась внештатником в «Оксфорд игл». Жизнь наша потихоньку стала налаживаться. Я платила за свет и покупала продукты, а за это меня никто не трогал и не указывал, как жить.

Ленц понимающе кивнул.

– А как вы хотели жить?

– Сама по себе. Оксфорд – студенческий городишко. Я целыми днями моталась по нему из конца в конец на велосипеде, подсматривала за людьми, фотографировала. Примерно тогда же я купила свой первый плеер «Сони», и это дало мне возможность отгородиться от внешнего мира еще больше. Пока Джейн и ее приятели танцевали до упаду под «Би Джиз», я слушала старые отцовские записи, переписывая их на кассеты, – Джонни Митчелл, «Мотаун», Нейла Янга, «Битлз», «Роллинг стоунз»…

– Прямо идиллия какая-то… – улыбнулся Ленц. – Не находите?

– Не совсем. В то время как большинство девчонок моего возраста пропадали на водохранилище Сардис и обжимались там с ребятами из футбольной сборной на задних сиденьях их тачек, я посвящала себя совершенно другим занятиям.

Ленц слушал меня очень внимательно – не двигался и даже, кажется, затаил дыхание. За свою карьеру он наверняка выслушал сотни подобных признаний. Вряд ли я могла его хоть чем-нибудь удивить. Но он внимал мне терпеливо и молча, всем своим видом показывая, что заинтригован и жаждет продолжения.

– Когда я училась в выпускном классе, наш учитель истории умер. Он был совсем старик, за семьдесят. На его место пришел молодой парень, который когда-то тоже закончил нашу альма-матер. Его звали Дэвид Грэшем. До нас он преподавал в вечерней школе. В семидесятом его призвали в армию и отправили во Вьетнам. Через год он комиссовался по ранению и вернулся в Оксфорд. Руководство школы с радостью воспользовалось его услугами, ведь у него не было написано на лбу, что он побывал на войне. И никто ничего не замечал. Я тоже поначалу. А потом… Я обратила внимание, что иногда он вдруг обрывал себя на полуслове и на несколько мгновений замолкал. И я видела, что в ту минуту его мысли находятся далеко-далеко… В таком месте, которое нам и не снилось. А я пыталась представить себе это место и пристально наблюдала за Дэвидом. Ведь я знала, что он побывал там же, где мой отец. Однажды я осталась после уроков и спросила у него, что он знает о Камбодже. Он знал многое, но почти все это имело негативный оттенок. Из хорошего он вспомнил лишь красоты Пномпеня и Ангкорвоата. А потом спросил, почему меня это интересует. И я рассказала ему о своем отце. Поначалу я не собиралась, но он так на меня посмотрел, что вся душевная боль и все переживания, которые я так долго загоняла вглубь, разом вылились наружу. А спустя еще месяц мы стали любовниками.

– На сколько он был старше вас? – как бы мимоходом спросил Ленц.

– Ему было двадцать шесть. А мне семнадцать с половиной. И я была девственницей. Мы оба прекрасно понимали, что рискуем, но шли на это сознательно. Во всяком случае, термин «совращение малолетней» не про нас. Теперь я понимаю, что с исчезновением отца в моем сердце поселилась пустота, а Дэвид был симпатичный и взрослый, но еще молодой. Он многому меня научил. Да, и в сексе тоже. Именно благодаря ему я узнала, что такое женщина и на что она способна. А он, вероятно, воспринимал меня в качестве утешительного приза, доставшегося человеку, который и пожить-то толком не успел, а уже испытал такое, что не лечится никакой медициной.

– Это трогательная история, только не подумайте, что я смеюсь, – задумчиво проговорил Ленц. По его глазам невозможно было понять, действительно ли он понимает и сочувствует или ему на это глубоко плевать. – Но конец у нее, разумеется, печальный, не так ли?

– Долгое время нам удавалось держать свои отношения в тайне ото всех. Только мне он рассказывал о Вьетнаме. И я наконец-то поняла, что это было за место. Я увидела Вьетнам глазами Дэвида. Я жадно слушала его рассказы, потому что понимала – он пережил то же, что и мой отец. Отец, конечно, писал домой, но сами понимаете, что это были за письма – адресованные жене и дочерям. А его военных фотографий я тогда еще не видела. В апреле сосед Дэвида застал нас целующимися у ручья за домом. При этом моя фланелевая блузка была расстегнута до пупа. Сосед настучал школьному начальству. Был созван экстренный педсовет, на котором Дэвиду предложили уволиться по-хорошему и немедленно уехать из Оксфорда. В противном случае грозили начать публичное расследование, итоги которого обещали быть самыми плачевными как для него, так и для меня. Я пыталась защититься сама и защитить Дэвида, горячо все отрицала… Но, увы, напрасно. Тогда я предложила ему уехать вместе, но он не принял мою жертву. Сказал, что в любом случае мы долго не протянем. А когда я спросила почему, он ответил: «Потому что у тебя есть то, чего нет у меня. И уже не будет». «Что же это?» – спросила я.

– Будущее? – угадал Ленц, хитро прищурившись.

– Точно. А через два дня он спустился к ручью и каким-то образом ухитрился в нем утонуть. Полиция квалифицировала это как несчастный случай, но Дэвид влил в себя столько виски, что это убило бы любой инстинкт самосохранения.

– Сочувствую вам.

Я вновь взглянула в иллюминатор – все та же беспросветная ночь.

– Мне хочется надеяться, что он ушел под воду уже в бессознательном состоянии. Бедный Дэвид. Очевидно, он полагал, что его смерть положит конец скандалу. Какое там! У Джейн вообще чуть не случился припадок, когда она поняла, что вся эта история самым непосредственным образом задевает и ее. Мать просто ушла в запой. В какой-то момент стали поговаривать о том, чтобы сдать нас в приют. Я вернулась в школу с гордо поднятой головой, но надолго меня не хватило. Оценки позволяли мне рассчитывать на медаль, но история с Дэвидом, конечно, поставила на этом жирный крест. А затем я лишилась и заказов. Никто не хотел делать у меня семейные портреты. А те фотографии, что я отщелкала раньше, не забирали. Мир закрылся от меня, а когда я попыталась взбрыкнуть, матери моих одноклассниц стали жаловаться школьному руководству. Они говорили, что «эта малолетняя распутница растлевает их дочерей». Вы представляете, они так меня называли! Ну я-то ладно – в конце концов, этот всеобщий бойкот был объясним, – но он действительно коснулся и Джейн. Нас постоянно путали и ее принимали за меня. Звучит комично, но она переживала это очень тяжело. В какой-то момент мое терпение лопнуло и я сделала то, что должен был сделать Дэвид. У меня в банке лежало три тысячи. Я сняла две, собрала вещи, камеры и купила билет на автобус до Нового Орлеана. Я стала совершеннолетней, и приют мне уже не грозил. В городе пришлось немного помыкаться, но довольно скоро мне удалось найти работу лаборантки в фотостудии местной «Таймс». А год спустя я уже стала штатным фотографом.