И нам раньше улыбалась жизнь, а теперь наши ноги тонут в горячим песке,

А вместо благовоний мы омыты потом, который течет с шеи на грудь.

— Прекрасно! — воскликнул Валиба. У него даже голос изменился.

Только что он казался изможденным стариком, а сейчас глаза его снова блестели, он выпрямился и даже зашагал легче. Хасан задумался о том, как слово может подействовать на человека, знающего ему цену, а Валиба тем временем говорил:

— Не правда ли, сынок, мы с тобой славно подшутили над этим безмозглым стихоплетом, который вообразил, что он поэт?

Хасан отлично помнил, что случилось. Из-за него им и пришлось спешно покинуть Хиру, пешком и без денег. В последнее время его иногда охватывало необоримое озорство. Тогда накопившаяся злость прорывалась в язвительных насмешках или поступках, которые он сам не мог потом объяснить.

В такие дни ему было трудно ходить с Валибой на прием к богатым покровителям поэзии, участвовать в грамматических диспутах и поэтических состязаниях. Все казалось глупым и ничтожным. Стоит ли спорить, например, из-за того, «является ли отсутствие подлежащего подлежащим или в таких случаях подлежащее отсутствует», или «какого падежа требуют частицы „может быть“ и „возможно“»? А ведь из-за подобных мелочей насмерть враждовали почтенные седобородые мужи в Басре и в Куфе, и дело не раз доходило до драки. А однажды куфиец аль-Кисаи, славящийся вспыльчивым и упрямым нравом, ударил кого-то из своих собратьев толстой книгой «отца грамматики» Сибавейха по голове! Когда Хасан в первый раз услышал об этом, ему вспомнилось, как однажды еще в детстве он видел на площади двух лягающихся ослов. И в Коране сказано: «Ослы, навьюченные книгами». В конце концов, не все ли равно, какой падеж поставить после частицы «может быть», — в обыденной жизни нигде, ни на улице, ни в доме, никто этих падежей не употребляет.

Особенно раздражало Хасана, когда какой-нибудь заурядный поэт, обделенный талантами, но не знавший иного ремесла кроме сочинения стихов, вставал и, воздев руки, начинал свои бездарные вирши традиционным, потерявшим всякий смысл «вукуфом» — «стоянием у развалин шатра возлюбленной». Сколько раз Хасану пришлось выслушивать про истлевшие остатки, покосившиеся колышки от палатки, канавки, вырытые когда-то вокруг шатра, а ныне засыпанные песком, кучки высохшего овечьего помета, долину ал-Лива или истлевшее жилище Мей, «подобное стершимся буквам на свитке»!

Когда при нем декламировали эти сотни раз повторявшиеся у древних поэтов строки, его охватывало чувство физической тошноты; казалось, он жует густую смолу, липнущую к зубам и забивающуюся в глотку. То, что у старых мастеров было живым, красочным, полнокровным, превращалось в заумный бред. Где могли видеть такие поэты остатки кочевых шатров? О какой возлюбленной говорит этот тощий желтолицый старик с гноящимися глазами?

Однажды, когда Хасан вновь услышал нестерпимо надоевший «вукуф», он выкрикнул:

— Скажи тому, кто плачет у истлевших развалин

cтоя: «Не худо бы тебе наконец сесть!»

Присутствующие на маджлисе, собрании поэтов, довольно долго молчали, а потом расхохотались, и Хасан нажил себе нового врага.

И вот сейчас, в Хире… Хасан вспоминает о своей последней выходке с какой-то странной смесью стыда и удовлетворения. Они с Валибой отправились к Абу-ль-Хасану аль-Хиляли — старому другу Валибы, который очень уважал его. Абу-ль-Хасан принял гостей с почетом, угостил их, как подобало. Вдруг Хасан увидел в нише толстую книгу. Пока хозяин дома и учитель были заняты разговором, он тихонько встал, подошел поближе, взял ее и раскрыл.

Первая страница сплошь покрыта богатым рисунком. На золотом поле вьются синие, палевые, красные и голубые узоры. Они сплетались и расходились, образуя причудливую сетку. Хасан залюбовался искусной работой. Жаль, что здесь не принято ставить имя художника — ведь его творение не уступает совершенством хорошим стихам. Переплет был исполнен с таким же мастерством. Коричневый тисненый сафьян скреплен ажурной серебряной застежкой, повторяющей узор первой страницы. Этот том — настоящее произведение искусства и стоит немало денег. Хасан, Валиба и, наверное, даже Башшар никогда не смогли бы заказать такую книгу на запись своих сочинений.

А что записано здесь? Рассмотрев переплет, он перевернул несколько листов. Какие-то стихи… Он вернулся к первой странице. На ней великолепным почерком выведено: «Диван достойнейшего мужа, светила науки и поэзии, Хамдана ибн Закарии». Заголовок тоже окружен ярко-синим сплетением на золотом фоне; такие же рисунки образуют рамку для каждого стихотворения. Хасану показалось, что зрение ему изменяет. Он протер глаза и снова посмотрел на заголовок. Имя Хамдана нагло сверкало среди лазури и золота замысловатого узора, который вдруг показался аляповатым, слишком пестрым и безвкусным.

Он хорошо знал Хамдана. Это высокий, благообразный и важный араб из знатного рода, осевшего в Хире и Куфе, бездарный поэт, собиравший у себя местных литераторов, которые усердно посещали его, привлеченные богатым угощением и подачками.

Хасан стал читать, морщась от гнева и отвращения. Ни одной свежей мысли, ни одного нового образа, бесчисленные нарушения правил, а вот и прямое воровство — строка из Башшара. И еще одна…

У него задрожали руки. Держа томик, подошел к учителю, присел рядом. Подождав, пока старшие закончат разговор, обратился к хозяину дома:

— Господин мой, я вижу у вас на почетном месте книгу достойнейшего Хамдана ибн Закарии. Вы знаток литературы и поэзии. Считаете ли вы этого человека действительно хорошим стихотворцем?

Тот замялся. Потом нерешительно проговорил:

— Хамдан подарил мне эту книгу. Он заказал переписать ее в нескольких экземплярах за большие деньги. Я принял его подарок — поступить иначе было бы невежливо, к тому же книга очень красива. Что же касается его стихов… Я нашел там некоторые прегрешения против правил, нарушение размера, не всегда употребляются правильные выражения и кое-где есть непозволительное заимствование…

— То есть, — невежливо прервал его Хасан, — вы, как и я, считаете Хамдана ничтожеством и бездарностью?

Он вдруг улыбнулся. Перед ним стоял чеканный медный кувшин для омовения рук. Хасан положил книгу на ковер и взял кувшин.

— Подобное к подобному, — задумчиво сказал он и, высоко подняв кувшин, опрокинул его. Оттуда хлынула вода и залила книгу. Валиба и Абу-ль-Хасан с удивлением смотрели на него, а он, вскочив, чтобы не замочить полы кафтана, тем же тоном продолжил:

— Ковер станет только лучше от воды, а переплет можно высушить и употребить в дело. Я надеюсь, что книга испорчена, хотя мне жаль рисунков.

После этих слов он повернулся и вышел, даже не попрощавшись, что было уж совсем невежливо.

Хасан опомнился только на улице. Ему стало стыдно. При чем здесь Абу-ль-Хасан, добрый старик, любящий его и Валибу? Разве он виноват, что Хамдан подарил ему свои безобразные сочинения? А учитель сейчас, наверное, извиняется перед хозяином за невежливость ученика! Хасан повернул к дому Абу-ль-Хасана, чтобы извиниться самому, но на пороге встретил Валибу. Он думал, что учитель станет упрекать его, но тот молчал, и только когда они подошли к постоялому двору, вздохнул: