мире соответствующих – все же отрефлексированных возможностей. Многоликой 3. Н-на казалась и своим самым близким – например, Андрею Белому. Впервые встретив Мережковских на литературном вечере в Москве, он нашел в ней некую невероятную смесь чистоты и порока – «причастницу, ловко пленяющую сатану». Из-под этой маски вскоре выглянуло лицо «робевшей гимназистки», которую поэт начал воспринимать «как сестру»[223]. Такая двойственность была для эпохи нормой, устранить ее потребности не возникало.

Не только жизненный стиль 3. Н-ны – сам феномен брака Мережковских также был игрой, в которой именно она задавала тон. «Духовность» (Злобин) этого брака, отсутствие плотской близости между супругами – таков фон, на котором разворачивалось действие, переросшее в действо. Устойчивой парадигмой этого действия был внешне зауряднейший сюжет – «размыкание колец» брака[224], превращение брака традиционного – в «троебрачность»[225]. Это обстоятельство для меня психологически прозрачно не до конца: все же представляется, что Д. С. и 3. Н-на-люди моногамные. На мой взгляд, все же фундаментальным для понимания брака Мережковских является дневниковая фраза юной Гиппиус: «Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня любит<… >»[226]. Также ив 1931 г, философствуя – в духе Соловьёва – о личностном характере любви, 3. Н-на говорит об абсолютной единственности любимого – «предложите любящему в обмен какое угодно другое человеческое существо или хоть все другие, – он даже не взглянет»[227]. «Любовь – одна»: таков рефрен знаменитого стихотворения, которое в начале века 3. Н. с огромным успехом декламировала в литературных собраниях.

Единый раз вскипает пеной

И рассыпается волна.

Не может сердце жить изменой,

Измены нет: любовь – одна.

Мы негодуем, иль играем,

Иль лжем – но в сердце тишина.

Мы никогда не изменяем:

Душа одна – любовь одна и т. д.

Правда, как видно, тезис 3. Н-ны «любовь – одна» не имеет того простого нравственного характера, который присущ словам пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана ⁄ И буду век ему верна»[228]. 3. Н-на допускает в жизненных поступках «ложь» – и свою («Мы… лжем»), и партнера («Мы негодуем», когда лжет он); также она подтверждает мой тезис о браке Мережковских как о некоей игре («Мы… играем»). Скорее, стихотворение постулирует некое двойное существование: на поверхности жизни вскипают волны страстей, – но это лишь «пена»; глубина же души – это постоянство верности («Лишь в постоянном – глубина»), в сердце – невозмутимая тишина. И первая строфа стихотворения, в которой – программа жизни 3. Н-ны, прочитывается поэтому так: однажды нахлынет страсть – но это лишь пенистый гребешок на море, – она не затронет душевных недр. Философия ли это заурядного адюльтера? Все же нет, в чем мы убедимся в дальнейшем, при обсуждении центрального положения новой этики Мережковских – религиозного понимания ими любви. Но и раннее стихотворение Гиппиус «Любовь – одна» уже почти религиозно благодаря своей возвышенной интонации, соположению слов «любовь» – и «вечность», «смерть».

«Дневник любовных историй», который 3. Н-на вела в период с 1893 по 1904 год, это едва ли не ключевой документ для понимания идеи НЦ – ее мистического настроения и глубинного смысла. Именно здесь мы находим подтверждение того тезиса, что НЦ – детище все же в первую очередь 3. Н-ны. Незадолго до первого богослужения НЦ (29 марта 1901 г.) она свидетельствует: «Это вопрос – быть ли Главному [т. е. НЦ. – Н. К], и вопрос мой, п. ч. – быть “ему” или не быть – в моих руках, это знаю»[229]. – И вот, читая эти исповедальные тексты, можно воочию наблюдать, как зарождается та философия любви, философия пола, которая и создала НЦ с ее культом. Ключевое для «Дневника» высказывание обнаруживается в записи от 19 декабря 1900 г. – это как раз период формирования идеи НЦ: «Идеал Мадонны – для меня не полный идеал» (с. 68). Очевидно, по формуле Достоевского, в сознании 3. Н-ны он должен быть дополнен «идеалом содомским». Что ж, подобная концепция – апология зла, а точнее – ницшеанский выход «по ту сторону добра и зла», – обосновывалась и трудом Мережковского о Толстом и Достоевском, датированном также 1900–1902 годами. В этой книге Д. С. откровенен, как и автор «Дневника». Скажем, искренне восхитившись деревенским парнем, стрелявшим в Св. Дары (случай описан Достоевским), Мережковский глубокомысленно заключает: «В последней глубине кощунства – новая религия; в лике подземного Титана, помраченного Ангела, – лик Светоносного, Люцифера, лик другого Бога, который <…> есть все тот же Бог, только иначе созерцаемый». Свою герменевтику Д. С. использует для возрождения манихейства, усматривающего у единого Бога два лика – добрый и злой. «Зло не для зла, а для нового высшего добра» [230]: здесь религиозно-философский фундамент НЦ. 3. Н-на только переобозначает на свой лад интуиции мужа, когда рассуждает об идеалах Мадонны и содомском, – уже в плане философии любви. И это, конечно, страшно, что с самого начала, уже теоретически, в НЦ – как ее принцип! – был воспринят содомский элемент. НЦ – это феномен постницшевского христианства с его отрицанием традиционной духовности и нравственности. Опять таки, в книге Мережковского о Толстом и Достоевском предпринято философское оправдание Анны Карениной – как раз ее переход от «идеала Мадонны», «целомудренной жены и матери», к «идеалу содомскому» – «нерождающей любовницы, сладострастной вакханки»: «Это не прелюбодеяние, <…> а два самые великие, самые чистые <…> чувства, <…>– по преимуществу наши, новые, никогда в прошлых веках с такою силою не испытанные <…>»[231]. Анна любит мужа и любовника одновременно, просто своими разными «я» (нравственным и «оргийным»), которые «одинаково искренние, одинаково истинные»; так что в ее душе измены нет, и она «остается верной обоим даже до смерти»[232].

Не напоминает ли читателю о чем-то такой анализ образа Анны?

Любви мы платим нашей кровью,

Но верная душа – верна,

И любим мы одной любовью…

Любовь одна, как смерть одна.

Не с собственной ли жены списал Д.С-ч. свою Анну? Или, напротив, в своих «любовных историях» 3. Н-на опиралась на эти умозрения мужа?.. Как бы то ни было, не так уж просто распознать идею стихотворения юной Гиппиус «Любовь – одна». Но еще труднее, не погружаясь мыслью в «глубины сатанинские» (Откр 2, 24), живо понять и тем паче принять учение Мережковского о «святом сладострастии» – о «красоте», «божественности», принципиальной важности этого последнего для будущего христианства…[233]

По «Дневнику любовных историй» можно