– Колдовство, говоришь, потеряли? Ослабли? – насторожился юноша. – Так чего я тут делаю? Вернусь, погляжу наших. Может, кто и остался.

– Остались, – колдун вытянул шею и словно бы к чему-то прислушался. – Но немного – куда меньше дюжины. И в кустах спрятались, мы их там встретим. Потом. Может быть.

– Почему не…

– Хочешь – иди! – невозмутимо повел плечом незнакомец. – Там менквы. Они тебя быстро почуют. Так что я б на твоем месте не торопился.

– Но почему ты…

– Помогаю тебе? – со смехом перебил сир-тя. – Потому что проникся к тебе симпатией с первого взгляда! Ха! Как бы не так. Шучу! Просто у меня есть одна задумка. Насчет тебя и твоих дружков. Я помогу вам, а вы – мне.

Афоня недоверчиво прищурился:

– Снова шутишь?

– Нет. На этот раз говорю чистую правду. Слово, что лжет, далеко не уйдет.

И эту поговорку пономарь как-то слышал от Митаюки. Или от ее подружки Тертятко… или от ненецких девок.

– А кто такая Митаюки? – живенько поинтересовался колдун.

Юноша быстро перекрестился: черт! Он же мысли читает!

– Просто ты громко думаешь! Прямо как какой-нибудь менкв при виде раскоряченной самки.

– И что ты еще от меня уже узнал? – набычился пономарь.

– О вашем городе на острове.

Как ни странно, незнакомец откликнулся с явной охотою, да он и вообще производил впечатление человека, обожающего почесать языком. Росту – не так, чтоб очень уж высоченнного, но и не низок, а для колдунов – пожалуй, что и высок. Худощав, строен, черноволос. Темные глаза, реденькая, как у всех самоедов-северян, бородка с усиками, а вот лицо не как у них, не круглое, а слегка вытянутое, вполне приятное, правда, надменное, как у молодого и гонористого польского пана, еще не нюхавшего казацких сабель. Да, да, на поляка похож – такой же щеголь!

– Польский пан – это колдун? Такой же, как сир-тя? – гонористый щеголь снова подслушал мысли.

Да, похоже, он только и делал, что подслушивал! Вот ведь гад!

– Гад? Это – мелкий змей…

– А ты, вижу – крупный!

– Меня, кстати, зовут Енко Малныче. – Придержав своего пегого «коня», незнакомец неожиданно спешился, легко спрыгнув с седла. – Малныче – это, по-вашему, значит, рожденный в мали… нет – в рубахе! Ну, счастливый, значит.

– То-то я и смотрю – счастье из тебя так и прет, – съязвил Афоня. – А я – Афанасий. Ну… обо мне ты почти все знаешь, а вот я о тебе – ничего. Может, поведаешь? Или сначала наших поищем? Ты ж говоришь – спасся кто-то.

– Поищем, мой друг Афанасий, поищем, – покладисто согласился Енко. – Ты саблю-то убери, ага. И о простых вещах думай погромче – а я твой язык буду учить. Русский, да. Так ведь?

Пономарь махнул рукой, не говоря ни слова. А что говорить-то, когда щеголь этот все равно все мысли читает? И ящерица еще эта звероватая… эвон, глазом косит, небось сожрать хочет.

Фыркнув, новый знакомец расхохотался – однако смешливый:

– Нет, нет, Ноляко не злобный. Людей не ест совсем, так, змей мелких, птичек, а пуще того траву, корешки всякие… Ноляко! Успокой нашего доброго друга!

Ишь ты, друга выискал…

Афоня и отскочить не успел, тем более прочесть молитву, даже для крестного знамения руку не поднял, как вдруг мерзкий ящер опустил безобразную свою головизину с костяным наростом-шлемом прямо юноше на плечо, потерся о щеку, словно блохастый пес об забор, заурчал добродушно.

– Ноляко! – Енко Малныче почесал зверюге шею. – Добрый, да.

– Да уж, добрый, – скосив глаза, опасливо поежился пономарь. – Этакой квакнет – голова с плеч! Так мы друзей-то моих искать будем?

– Чуть позже… пусть сир-тя уберутся, слишком уж много их.

– А если они не…

– Улетят на своих драконах! Все, зачем их сюда послали, колдуны уже сделали – а место это плохое, неуютное – холодно! Чего тут и ждать-то.

Афоня упрямо склонил голову:

– Так, покуда мы тут ждем…

– Хо! – встрепенувшись, внезапно воскликнул Енко. – И правда, чего ждать-то? Друзья твои, кто еще жив, сами к нам придут. Пошлем-ка мы к ним морок – тебя!

– Я тебе не…

– Ты друзей своих живыми увидеть хочешь? – Колдун строго наморщил лоб.

– Ну!

– Баранки гну!

И это, собака, подслушал! Иначе откуда б ему знать про баранки?

– Тогда делай, что я велю, и не выкобенивайся!.. Сам ты «хитрый язычник»… А встань-ка вот сюда, на пригорок, мой дорогой друг! Так… чуть повернись… Да не напрягайся, нельзя так – морок совсем непохожий выйдет. Нет… туда, на солнце гляди… ага… глаза не закрывай.

– Да как же не закрывать-то, коли слепит?

– А ты старайся! Ох, горе мое… луковое…

Когда Силантий Андреев открыл глаза, первое, что он увидел, было озабоченное лицо кормщика Кольши Огнева. Рыжая борода Кольши растрепалась, на виске запеклась кровь, в глазах же стояла тоска и неожиданная радость:

– Господи Иисусе Христе! – обрадованно перекрестился Огнев. – Кажись, жив старшой, а!

– Не «кажись», а жив! – Андреев недовольно прищурился и застонал – левую ногу словно пронзила молния. – Ой, черти б взяли… Больно так! Что там с ногой-то?

– С ногой?

Едва только кормщик дотронулся до окровавленной штанины, как назначенный ясачный атаман вытянулся, выгнулся дугою и, проскрипев зубами, обмер.

– Ну, вот! – испуганно заморгав, Кольша осторожно хлестнул беспамятного ладонями по щекам. – Э-эй, дядько Силантий! Ты что это – помирать надумал? Смотри, не моги! Может, еще кто живой остался – поискать надобно, а ты ведь у нас старшой, не я же… Ну! Очнись же! Христом Богом молю – очнись.

Словно вняв словам ватажника, раненый резко распахнул глаза и какое-то время смотрел вокруг, совершенно ничего не понимая, пока наконец не признал кормщика:

– Эх, Кольша, а ногу-то я, похоже, сломал! Да и башка раскалывается… Помню, какой-то людоед метнул каменюку, а боле не упомню ничего! Господи-и-и… – все ж что-то припомнив, старшой тоскливо скривился. – Нас же… А где все? Струги, казаки… нехристи?

– Струги потопли все, дядько Силантий. – Огнев скорбно покачал головой. – На дно морское пошли вместе с ясаком, тварями шипастыми да рогатыми потопленные. Казаки – кто погиб, а кто, и может, как мы – по лесам ходит, от колдунов да людоедов поганых прячется.

– Так и мы, что ли, в лесу? – с надрывом протянул старшой. – Ой, Господи-и-и…

Кормщик грустно усмехнулся:

– Не, дядько Силантий, мы не в лесу – в траве, да в кустах схоронился. Меня-от чудище хвостом на берег выкинуло, тем, верно, и спасся. Отлежался в беспамятстве, вроде тебя вот, а как глаза открыл, уж бой и кончился. Одни людоеды по брегу бродили, мясо себе выискивали… и посейчас еще бродят, так что надобно нам, дядько, ноги поскорей уносить.