Через два часа они были уже далеко. В лесной низине, окаймлённой плотными чёрными кустами, Мустафа запалил небольшой костерок, вспорол банку тушёнки, выразительно понюхал её — пахла банка вкусно, — придвинул тушёнку пленнику:

— Хавай давай! Ешь!

Тот, оголодав в дороге, залез в банку пальцами и, подцепив кусок мяса, незамедлительно отправил его в рот.

Себе Мустафа также открыл банку тушёнки, воткнул в мякоть финку, хотел было подцепить кусок мяса, но остановил себя, с сожалением заглянул в нутро «сидора» — там оставалась ещё одна банка, последняя. В конце концов махнул рукой:

— Ладно. Живы будем — не помрём. — Перевёл взгляд на немца, подогнал его: — Ешь!

Фронт находился уже недалеко — доносились глухие удары, смятые расстоянием — это били мелкие полевые орудия, удары перемежались сухими строчками, будто швейная машинка проходилась своей острой иглой по воздуху, работали пулемёты, иногда прорезалась строчка погуще, посерьёзнее — это басил тяжёлый пулемёт-станкач, в глубине неба возникали и гасли неяркие отсветы — следы ракет.

Фронт предстояло перейти сегодня. Этой же ночью.

Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот — тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, — народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зекам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.

Разжевав его, привычно подогнал пленника:

— Хавай!

Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, — зажглись и тут же погасли, — Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:

— Добавки не будет!

Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из «сидора» флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:

— Запей жратву!

Пленник благодарно закивал:

— Данке шен! Данке шен!

— Хватит данкать! — Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. — Пей и — пошмурыгали дальше.

Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок — сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё — по лесу побежит пал. А пожар в лесу — страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь — человека.

Зеков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.

— Шнель! — скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в «сидоре» трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. — Шнель!

А небо ночное на востоке, сделалось светлее — немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, — стрельба сделалась чаще: работали и автоматы и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такой стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…

Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так — Мустафа время точно не засёк, но не это было главное — можно было потихоньку ползти к своим.

Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути — словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…

И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.

Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему:

— Ты не вздумай у меня, — привычно хлопнул по стволу ППШ, — ежели что — дырок наделаю сто-олько…

— Я, я, я, — забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал — понимал, значит, всё… Понимал и боялся.

Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.

— Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!

— Я, я, — вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: — Зар-раза!

Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, — возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.

Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный — понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут — заметят шевеление и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.

Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.

Линию фронта удалось пересечь благополучно — сделали это в то самое время, которое можно назвать «между волком и собакой», когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым — в пятнадцати шагах ничего не видно.

Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис — солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:

— Шнель!

Пленный сжался в колобок, но с места не стронулся — видать, заколодило что-то в нём, воспротивилось судьбе, Мустафа и такой вариант предусмотрел: незамедлительно выдернул из своего объемного «сидора» мягкую бельевую верёвку, петлёй протянул у пленного под мышками, затем накинул на голову и соорудил ещё одну петлю. Потом, молча сопя, первым полез в бритую траву.

Деваться немцу было некуда, он покорно пополз следом, также засопел: то ли возмущение свое выразил, то ли дыхание у него заклинило. Мустафа нервно подёргал за конец верёвки:

— Шнель! Давай, не застревай, оберзитцпердаччи!

И откуда у него словечко такое звонкое выскочило — «оберзитцпердаччи», он и сам не понял. Видать, услышал где-то, слово застряло в мозгу, а теперь проявилось.