В былые времена все привозимые от сарацин серебряные скоты были равны по весу, и для получения гривны серебра требовалось лишь отсчитать двадцать скотов. Но в последние годы стали привозить более тяжелые, и серебро приходилось перевешивать. Дирхемы правильного старинного веса называли ногатами, и часто, набрав их два десятка, пробивали и нанизывали на крепкий ремешок. Но таких «связанных» гривен у Шемуэля нашлось только три, а остальную кучу серебра понадобилось взвесить, причем дважды: на весах покупателя и на весах продавца, чтобы не было споров.

Все это заняло немало времени. Но вот жидин удалился, уводя полон, а после его ухода на столе, где с двух сторон сидели оба брата Свенельдичи, осталась россыпь серебряных скотов и ногат. Отсюда вождям предстояло взять десятую часть, чтобы поделить остальное на двадцать частей.

– Отвезли бы мы их сами в Царьград, вдвое больше получили бы! – Лют повертел в пальцах потертую ногату. – Ну да кляп с ними! К весне у нас полону будет столько, что Тородд умается лодьи долбить!

Он смотрел на кучку серебра так, будто надеялся взглядом заставить ее вырасти в десять раз. А лучше в двадцать. Лют не раз видел и держал в руках куда больше и серебра, и золота – после сбора деревской дани Свенельд отправлял с ним в Царьград или Самкрай сотни куньих шкурок, из которых каждая стоит две с половиной ногаты, или бобровых – на ту же цену пара. Но сейчас перед ним лежали его собственные скоты, честно взятые с добычи.

– Не тужи, что пока не много, – Мистина легко угадал его мысли. – Я в свой первый поход – на уличей – пошел когда-то с отцом. И когда я взял свою первую добычу, ее взяла отцова удача, не моя. А это – твоя. Она у тебя есть. Это доказано делом. Ты привез добычу и не потерял ни одного человека. Ты начинаешь приобретать славу удачливого вождя, и вот увидишь – к тебе начнут проситься.

Он оказался прав: едва по Киеву разошлось известие об ударе Свенельдича-младшего на Малин, как появились отроки – сыновья русов и полян, кто желал наняться к нему. Пока Лют был вынужден им отказывать: его средств не хватило бы дать им оружие, а пользоваться щедростью брата он не хотел. Но славы ему досталось: приходя к Мистине выпить пива, старые Ингваровы хирдманы и бояре киевские смотрели на него с одобрением и не жалели похвал. Лют понимал: они хвалили бы каждого, кто сумел бы хоть как-то пощипать древлян. Но он не упустил подброшенный судьбой случай, а этим и правда можно было гордиться.

Через день, утром, когда Лют во дворе еще обменивался последними ударами тупого топора с Алданом, братовым десятским, Мистина вышел из избы и окликнул его.

– Держи, – он вручил Люту меч, один из своих, с рукоятью черного дерева, с серебряным набором, с узором из черненых мелких отверстий на яблоке и перекрестье. – Поверти. Привыкай к весу. Алдан покажет. Как привыкнешь, будешь прутья рубить.

И уехал с четырьмя телохранителями на княжий двор, где проводил часть всякого дня. Лют ошалело смотрел ему вслед, ощущая в руке непривычную тяжесть меча. Потом взглянул на него, как на живое существо, с которым предстоит познакомиться и – очень важно – подружиться.

Мистина хочет, чтобы к тому дню, когда младший брат получит собственный меч, он уже умел им пользоваться. Меч ведь берут не для того, чтобы неумелым обращением опозорить дорогое и благородное оружие. И вот эта его вера в грядущий успех была Люту дороже, чем куча серебра хоть во всю избу.

* * *

Не все в Киеве обрадовались успеху Свенельдича-младшего. «Привыкай, – улыбнулся Мистина. – Так весь век и будет».

Лют мог бы радоваться тому, что у него теперь имеются завистники – слава богам, есть чему завидовать. Однако дело оборачивалось худо. Мистина рассчитывал, что успех одного из Свенельдовых сыновей притушит недовольство среди киевской знати, но ошибся.

– Поедешь со мной к Эльге? – спросил Мистина утром, дня через три после победоносного возвращения брата. – Она сказала, у бояр есть к нам разговор.

По лицу его Лют сразу угадал: разговор неприятный. И Мистина сказал «к нам», а не «ко мне», как оно, скорее всего, и было. Поэтому Лют сразу кивнул, хотя сам лучше бы остался и еще повертел мечом. Он восхищался ловкостью, с какой своим оружием владели Мистина, Альв, Ратияр, Алдан… За клинком в их руках порой было невозможно уследить – так быстро он двигался, казался летучим змеем из железа, которого человек лишь поймал за бронзовую голову и едва удерживает близ себя. У троих старших Свенельдовых оружников тоже были мечи; подражая им, Лют еще в детстве играл палкой навроде этого: вращая кистью, вращая локтем, перед собой, сбоку, над головой, за спиной, перебрасывая из руки в руку… В обращении с палкой и с деревянным детским мечом он достиг немалой ловкости, но настоящий меч – это другое дело. Он казался живым, в нем была часть души хозяина, и Лют жаждал, чтобы у него в руках поскорее оказался не братов, а свой собственный меч – верный спутник будущих битв до самой могилы.

Но сейчас он без лишних слов поднялся и взял с ларя свой новый белый кафтан – заботливая Ута приготовила для деверя «печальную сряду» еще до его приезда. По лицу Мистины он видел: сражаться приходится не только в ратном поле, сражения бывают и без оружия. И самые опасные их враги, надо думать, не в Малине сидели…

Он невольно глянул на стену, где висела его секира, но Мистина коротко мотнул головой:

– Я ничего не беру.

В своем городе, в мирное время, воевода не нуждается в оружии. Ну а телохранителям его положено иметь при себе по должности…

Сегодня Ута, причесывая Люта, впервые собрала ему волосы назад и связала ремешком, чтобы не лезли в глаза – для этого они достаточно отросли с весны. Взглянула ему в лицо и удивленно покачала головой. У Свенельдича-младшего лицо было более вытянутое и худощавое, чем у Мистины, но сейчас, когда волосы его не заслоняли, сходство со старшим стало бросаться в глаза. Лют живо вызвал в ее памяти двадцатилетнего Мистину – каким она его узнала близ своего родного дома у реки Великой, почти пятнадцать лет назад.

– Ты совсем уже вырос, – выдохнула она, впервые увидевшая Люта трехлетним дитятей.

И сама себе усмехнулась: только сейчас поняла? Сейчас уже он легко поднимет ее на руки, но не она его.

Когда сыновья Свенельда ехали по улицам к княжьему двору – оба в белых «печальных» кафтанах из тонкой фризской шерсти, с серебряным позументом на груди, в синих плащах с шелковой полосой по краю, – люди разглядывали их, почтительно кланяясь, и потом смотрели вслед. За последние лет пятнадцать Мистина Свенельдич добился в городе уважения как никто другой; следуя за ним с отставанием на конскую голову, Лют гордился им, но и чувствовал, что после набега на Малин вполне достоин держаться рядом.

В княжеской гриднице было многолюдно. На длинных скамьях вдоль стен сидели с одной стороны, как еще при Олеге Вещем было заведено, старейшины крупных родов, проживающих в Киеве и в окрестностях, а напротив них – бояре-русины, потомки Олеговых хирдманов. С одной стороны – земля Полянская, а с другой – вооруженная русь, почти столетие назад взявшая над ней высшую власть.