Гостиная была особенно изысканной, с белоснежным потолком, украшенным лепными виноградными гроздьями, и мраморными полами, застланными белыми турецкими коврами с искусно вытканными гирляндами цветов. Именно в этой комнате миссис Мэри Эйр, устрашающая седовласая вдова, облаченная в роскошный черный атлас, любезно угощала нас чаем с пирожными в обществе трех взрослых незамужних дочерей. Мы расселись по пунцовым диванам и оттоманкам; отражения смотрели на нас из больших зеркал между окнами, которые удваивали и без того огромное помещение.

— Эйры — древний род, — пояснила миссис Эйр, потягивая чай. — В церкви Святого Михаила вы найдете мемориальные таблички с именами Эйров и датами их жизни вплоть до пятнадцатого столетия. Некоторая мебель в этом доме также очень старая.

Особенно мне приглянулся большой черный шкаф, расписанный головами апостолов. Я спросила о нем, и миссис Эйр с гордостью ответила:

— Мы называем его Апостольским буфетом. Он принадлежит семье уже четыре столетия.[17]

После чая сын миссис Эйр, Джордж, кудрявый юноша лет девятнадцати, провел нас по всем уголкам дома, завершив экскурсию восхождением по узкой лестнице на окруженную зубчатыми стенами крышу, откуда мы насладились широким обзором холмов и долин за поместьем. Мне так понравилось на крыше, что я не сразу согласилась спуститься. На обратном пути мы прошли мимо тяжелой деревянной двери, которая, по словам нашего гида, вела на верхний этаж, где располагались помещения прислуги.

— По слухам, первую хозяйку Норт-Лис-холла, Агнессу Ашерст, заперли на верхнем этаже в обитой одеялами комнате.

— Почему ее заперли? — поинтересовалась я.

— Потому что она совершенно спятила. Говорят, безумная женщина погибла при пожаре.

— При пожаре? — Я была крайне заинтригована. — Она сама себя подожгла?

— Никто не знает, ведь это случилось очень давно. Якобы ее муж выжил, но большая часть дома сгорела, и его пришлось перестраивать.

— Какая ужасная история, — поежилась Эллен.

«Какая потрясающая история», — подумала я. Не впервые я слышала о сумасшедшей, запертой на чердаке; подобная практика была распространена в Йоркшире — а что еще оставалось семейству, член которого пал жертвой губительного умственного расстройства?

В школе Роу-Хед тоже существовала легенда об обитательнице верхнего нежилого этажа. То был призрак первой жены человека, построившего здание. В ночь своей свадьбы она трагически упала с лестницы и сломала шею. Вечерами мы часто шептались о загадочном привидении, шелковые платья которого шелестели на чердаке по ночам.

Согласно легенде, последний владелец Роу-Хед, пожилой джентльмен, не склонный к нервическим припадкам, однажды услышал пронзительный смех и увидел призрак покойницы, плывущий по галерее второго этажа. Джентльмен перепугался насмерть, выбежал из дома и поклялся никогда не возвращаться. Я была не в силах выкинуть эту историю из головы, хотя сама ни разу не видела и не слышала в Роу-Хед привидений. А история о пожаре, рассказанная в зловещей обстановке старинного Норт-Лисхолла, особенно пленила мое воображение.

Я пообещала себе когда-нибудь написать об этом.

* * *

На второй неделе моего пребывания в Хатерсейдже я проснулась среди ночи, дрожа от ужаса. Мне приснился яркий зловещий сон.

Я всегда верила в сны, приметы и предчувствия. Помню, как во времена моего детства Табби утверждала, что видеть во сне детей наверняка к неприятностям — или для тебя, или для твоих родственников. Далее она приводила несколько примеров с такой мрачной торжественностью, что я до сих пор их помню. Постепенно я стала замечать, что запоминаю сны чаще других людей, за исключением, возможно, Эмили. В восемь лет, накануне отъезда в Школу дочерей духовенства, мне приснилось, что я стою над кроватью болеющей девочки. Когда я поведала об этом папе, он лишь взъерошил мои волосы и сказал, что не стоит переживать из-за суеверной чепухи, что я сама еще совсем дитя и потому для меня вполне естественно видеть во сне детей. Мне снова приснился ребенок перед второй поездкой в Бельгию, однако я не вняла предупреждению и позднее часто сожалела об этом.

Теперь, после очередного подобного видения, меня мучило дурное предчувствие. Дневник! То было семнадцатое июля 1845 года, четверг; я упоминаю дату, поскольку сон оказался вещим. В тот вечер мы с Эллен легли рано. По привычке во время наших многочисленных визитов мы ночевали в одной кровати, даже когда это не диктовалось необходимостью. Нам нравилось спать вместе, как в школе: обычно мы немного разговаривали и затем уплывали в мирную дрему.

Однако тот вечер был другим. Когда я легла, то никак не могла заснуть. Летними вечерами темнеет поздно, а когда наконец стемнело, поднялся ветер и заскулил тонко и жалобно, навевая тоску. Залитые лунным светом ветви деревьев трещали и отбрасывали на стену танцующие тени. Вкупе с тоскливыми завываниями ветра создавалось впечатление какой-то мистической нечестивой мощи. Внезапно меня охватило непостижимое предчувствие неминуемой беды.

Затем я уснула, и мне привиделась темная бурная ночь. Мне снилось, что я, полная тревоги, иду по извилистой дороге к Хауорту. Я сознавала, что отчаянно нужна дома и должна добраться до него как можно скорее. Карабкаясь по холму, я несла ребенка, завернутого в шаль. Крошечное создание извивалось в моих объятиях и жалобно хныкало над ухом. Я пыталась успокоить его, напеть колыбельную, как-то утешить, но страдания его были столь велики, что слова не достигали цели. Мои руки устали, идти с ребенком было тяжело. Похоже, я не нравилась ему, и все же я не могла его нигде положить; я должна была изо всех сил беречь и согревать его.

Приложив массу усилий, я достигла вершины холма. К моему смятению, пастората там не было. Мой дом оказался незнакомым зданием, размахом, видом и размером более напоминавшим Норт-Лис-холл. И все же то был не Норт-Лис-холл, а угрюмые развалины. От величественного фасада ничего не осталось, кроме полуразрушенной стены, готовой вот-вот упасть, с зияющей дырой вместо прежней массивной парадной двери. «Где моя семья? — в ужасе подумала я. — Что случилось?»

Ветер продолжал завывать, и внезапно я поняла, что это вовсе не ветер, а доносящиеся из развалин голоса отца, Анны, Эмили и Бренуэлла, слившиеся в единую великую какофонию тоски.

— Где вы? — дрожа, воскликнула я. — Я иду! Иду!

С ребенком на руках я бросилась внутрь. Перегородки еще стояли, но зал был полон обломков кровли, штукатурки и карнизов. Я лихорадочно пробиралась из комнаты в комнату, пока наконец не нашла родных. Передо мной предстала картина страдания: все рыдали — все, только Бренуэлла в комнате не было, но я знала, что он тоже страдает. Его стоны, самые громкие, раздавались неведомо откуда и вторили жалобным крикам ребенка в моих объятиях.

Мое сердце внезапно защемило, словно оно было связано живой невидимой нитью с сердцем брата. Благодаря этой связи я ощутила терзавшие его приступы боли.