— Прошу меня простить, — он поднялся и откланялся, что было невежливо и более напоминало бегство. Но дамы, увлеченные беседой, выяснением того, кто из них более прав, на уход Демьяна внимания не обратили.

Или обратили, но виду не подали.

Впрочем, и то, и другое Демьяна вполне себе устраивало.

Никанор Бальтазарович отыскался в лечебном корпусе, который стоял в отдалении, отделенный от жилого узкой преградой тополиной аллеи да колючим шиповником.

Здесь пахло больничкой, резко и неприятно. И неприятный запах этот едва не заставил Демьяна отступить, но все же тот был человеком действительно разумным.

Как знать, не повторится ли странный приступ.

И когда.

И…

Кабинет располагался на втором этаже, и Демьян решился-таки постучать, а после и дверь открыл, заглянув.

— Какие люди! — Никанор Бальтазарович поднялся навстречу. — Погодите, я сейчас закончу и отпущу мою прелестницу…

Медицинская сестра, находившаяся в том почтенном возрасте, который редко собирает комплименты, зарделась.

И нахмурилась, но притворно.

— И вас, моя дорогая, тоже… мы, надеюсь, поняли друг друга? Болезнь ваша… — голос утих, отрезанный защитным пологом.

Ждать пришлось недолго.

Вот дверь открылась, пропуская сухопарую старушку, сопровождаемую другой старухой, но полнотелой, грузной и ворчливой с виду. Вот закрылась и открылась вновь, на сей раз из кабинета выпорхнула медицинская сестра с корзинкой.

— Идите, — сказала она, окинув Демьяна любопытствующим взглядом. — Вас ждут…

— Заходите, заходите, дорогой мой… премного рад, что вы всерьез отнеслись к моему предупреждению. Сердечные приступы игнорировать не след, это, я вам скажу, неразумно. Настолько неразумно, что сия неразумность может отправить вас прямо…

Никанор Бальтазарович поднял очи к выбеленному потолку.

— Откуда вы…

— Маячок повесил, уж извините, — он развел руками. — Опыт подсказывает, что менее всего целителю стоит уповать на человеческое благоразумие. Маячок — оно как-то надежней. А вы меня напугали. Присаживайтесь и раздевайтесь, коль уж пришли.

Он запер дверь.

И на кушетку указал.

— Зачем?

— Сердце ваше смотреть станем. Надо же понять, что с ним приключилось вдруг… а вы рассказывайте, рассказывайте… как день прошел, кого встретили… и что вас так напугало.

— Не знаю.

Разделся Демьян тут же, и на холодную кушетку лег, преодолевая подлую мыслишку, что от мест подобных и целителей вовсе надо держаться подальше.

— Просто вдруг… увидел девицу… попутчицу… которая с чахоткой. Имени не знаю.

— Белла.

— Вы…

— Пахотина Белла Игнатьевна, в девичестве Назимова, двадцати трех лет отроду, дворянка. Батюшка ее из офицеров, матушка тоже из рода старого, но никогда-то богатым не бывшего. Честные достойные люди…

— А она?

— И она… была, конечно, замечена средь сочувствующих. Все эти поэтические кружки, спиритические кружки, революционные… ходят люди, спорят, как отечеству помочь… вроде бы и неплохо, что неравнодушные к судьбам, но вот… одного разу попалась, правда, на контактах с бомбисткой, но привлекать не стали. Ей шестнадцать было, молодая, глупенькая. Пожалели… да и видно было, что дальше пылких слов дело не пошло. Так что…

Пальцы мяли тело.

Щипали.

Тыкали.

И иглы силы уходили внутрь Демьяна, одна за другой. Он и чувствовал себя этакою бабочкой, старым потрепанным бражником, которого того и гляди приспособят в коллекцию, хотя и видом он неказист, и редкости никакой-то не представляет.

— Из дому ушла, с батюшкой рассорившись. После училась на курсах. Платил за них дед, который тоже с сыном не больно-то ладил. Но речь не о нем. Уж после курсов наша дорогая Белла Игнатьевна преподавала в школе детям рабочих, что хорошо и достойно… там-то чахотку и подхватила.

— А здесь…

Вряд ли у школьной учительницы достанет жалования оплатить отдых в подобном месте.

— А вот интересная история… почти роман-с, если позволите… ее в школе увидал хозяин завода. И влюбился без памяти. Ухаживать стал. Но она отказывала…

Дура.

Романтичная и упертая, как все дуры.

— …пока не слегла с чахоткой. Как выяснилось, чахотка изрядно способствует переоценке жизненных ценностей. Сперва-то, когда болезнь только-только появилась, она, верно, особого внимания не обратила. Слабость там, кашель, оно ведь не пугает, кажется, что это сродни простуде, пускай немного затянувшейся.

Ладонь надавила на грудь и с такой силой, что ребра затрещали.

— Лежите, — велел Никанор Бальтазарович. — И терпите.

— Терплю.

— Вот и ладно, вот и молодец… так вот, как кашель с кровью пошел, а слабость сделалась такою, что с кровати подняться тяжко, тогда-то прозрение и наступило. Я думаю. Оно у многих в этот момент наступает, да…

Давление усилилось. И ведь рука-то лежала осторожно, а вот внутри… будто ломали кости. Демьян чувствовал, как трещат они. Дышать стало тяжело.

— В общем, она оказалась в госпитале. Там и замуж вышла… да… в Петербурге.

— Почему в Петербурге?

— В царской лечебнице лучшие врачи… спасли. Но здоровье Белла Игнатьевна крепко подорвала, вот и рекомендовали отдых.

— Здесь?

— Почему нет? За границу она еще слаба ехать.

— А муж где?

— Должен прибыть. И билет был куплен, вот только дела задержали. Так что… не могу сказать, стоит ли вам опасаться ее.

Давление вдруг исчезло, и дышать стало легко-легко. Демьян задышал со всею силой. Он даже захлебнулся воздухом от неожиданности.

— Аккуратнее, — Никанор Бальтазарович погрозил пальцем. — Не спешите.

— Что вы…

— Ничего-то особенного, просто кое-какие, скажем так, авторские методики… сердечко ваше подправил, а то ж где это видано, чтобы в годах столь ранних инфаркт случился?

— Инфаркт? — Демьян коснулся груди и прислушался к стуку сердца.

— Он самый. Малый, правда, в другое время вы, верно, как и многие, внимания бы не обратили. А обративши даже, отмахнулись бы. Подумаешь, чуть засбоило? А после снова и снова, и вот уже хоронят.

— Пора готовиться?

— Всегда пора, — Никанор Бальтазарович устроился в кресле, которое к окну развернул. — Жизнь сложна и непредсказуема…

Из кармана он достал портсигар, а из него извлек черную тонкую сигаретку, которая больше подходила бы какой-нибудь дамочке, из тех, которым нравится шокировать общество дурными привычками. А вот мундштук был белый, украшенный парой янтарных капелек.