Им кидали воду из театрального буфета, конфеты «Рафаэло» и жвачку. Воду Лена взяла и пила по глоточку. Конфеты, сам вид их, почему-то вызывали необъяснимое отвращение и ужас. Это тошнотворное отвращение сохранилось у нее на долгие годы.

Все время шло какое-то движение, переговоры. Лена, уходя в себя, думала: как же и когда же начнут их освобождать? Кого-то отпускали после переговоров. Кого-то еще убивали. Лена все рассуждала: что бы она, например, сделала, если бы ей предстояло освобождать заложников из заминированного зала? Сначала в голову приходили какие-то сказочные образы: фея с волшебной палочкой превращала всех заложников в крошечных птичек, которые разлетались в разные стороны. Или делала их невидимыми. Это было бы вообще классно. После этой мысли – про невидимых людей – она и подумала, что самое правильное – напустить в зал какой-то усыпляющий газ. И все бы уснули – и захватчики, и жертвы. И тогда можно было бы спокойно перестрелять всех убийц. Сделав это открытие, Лена четко уверилась, что освобождать их будут именно при помощи газа, хотя сама она никогда о подобном не читала и не слышала. Но зато она читала, что в случае пожара надо намочить какую-то тряпку и дышать сквозь нее – чтобы сберечь дыхательные пути. Что, если и от газа можно спастись так же? Вдруг он как-то повлияет на бронхи и легкие?

Лена вспомнила, что у нее в сумке лежит Волькин ситцевый платочек, который она повязывала дочери на голову под шапку, чтобы шерсть не «кусалась». И еще – там, в сумке, лежали коробочки с соком. Если намочить соком платочек, то получится как раз спасительная повязка для легких.

В пятницу вечером у многих возникло ощущение скорого штурма. Лене очень хотелось спать – невыносимо. И она подумала, что будет спать, пусть хоть что – стреляют, убивают… И ей никто не мешал, не предупреждал о расстреле. Мозг включился сам – как будто дал сигнал о каком-то надвигающемся ужасе. Лена чувствовала себя совершенно обессиленной. Но она твердо помнила про Волькин платочек, сок… Она из последних сил наклонилась к сумке, достала платок, у нее еле хватило сил проколоть пакетик с соком острой трубочкой и налить жидкость на ткань. Потом она приложила мокрый платок ко рту и носу и – вырубилась совсем.

Очнулась она оттого, что кто-то тряс ее за плечи. «Увидели, что я уснула, сейчас расстреляют», – так подумала Лена, открывая глаза. Огромный парень, трясший ее, сказал:

– Я свой, давай скорей отсюда, мы вас спасать пришли.

– Сумка, – сказала Лена равнодушно. – Там сумка.

Парень возражать не стал и поднял с пола ее сумку, помог перекинуть ремешок через плечо и повел к выходу. Вокруг лежали люди, и Лена запретила себе думать, что все они мертвые.

– Они спят? – спросила она.

– Спят, не бойся, ты только что так же спала, сейчас всех разбудим, – приговаривал парень, передавая ее тем, кто ждал у выхода.

Не было у Лены чувства облегчения, не было ощущения, что все ужасы позади. В холодном автобусе лежали люди – непонятно, мертвые или живые. Их долго везли в больницу. Лена хотела домой и все звала:

– Воля! Воля!

И кто-то ей отвечал, как ей казалось, с насмешкой:

– Да все, ты уже на воле, на воле. Освободили вас.

– Я не о том, – шептала Лена, хотя ей казалось, что она кричит благим матом. – Воля! Воля!

И в больнице она то просила дать ей попить, то звала дочку Волю. И каждый раз ее призывы принимали за бред, хотя, конечно, это и был отчасти бред – сознание ее было замутнено. Больше всего на свете ей хотелось попасть домой. В ту самую квартиру, где она выросла среди тех, кто ее любил, где каждая вещичка была одушевлена и имела свою историю; в тот самый дом, где сейчас жила ее обожаемая доченька Воля, которой теперь тоже помогали стены родного дома.

Когда Лена увидела Игоря после их чудовищной разлуки, она ужаснулась тому, как он постарел. Три дня – и ее любимый муж превратился из молодого парня в пожилого измученного человека: морщины у глаз, седая щетина и седые виски. Все эти дни он терзался, обвиняя себя в том, что настоял, чтобы жена пошла одна на представление, и что, когда она во время антракта звонила домой, не сказал: «Поезжай уж назад, развлеклась, и будет тебе». Хотел, как лучше.

И все-таки они были счастливчиками – Лена осталась жива. И даже почти здорова. Правда, у нее начался хронический цистит, доставлявший страшные мучения, но все же она справлялась с этим страданием, носила с собой таблетки, чтобы при первых же признаках надвигающегося ужаса немедленно начать лечение.

Хуже были некоторые внутренние изменения, произошедшие за то время, что она провела в заложниках. Лена категорически отвергала любые перемены – в обстановке квартиры, в отклонениях от привычного расписания дня. Она больше не хотела путешествовать – ни за что и никогда. Она прислушивалась к каким-то своим внутренним состояниям и приглядывалась к внешним «подсказкам», прежде чем вообще на что-либо согласиться – пойти ли мужу за хлебом сейчас, перед ужином, или дождаться утра, разрешить ли дочери поехать с подружкой на море или запретить поездку. Лена не могла ездить на общественном транспорте: слишком много рисков, начиная с ДТП, заканчивая происками злоумышленников. Она работала дома, редактируя переводную литературу. Игорь любил жену безусловной и нежной любовью, принимал все ее странности, соглашался с тем, что в доме без ремонта жить гораздо спокойнее, потому что стены этого дома имеют дополнительную энергетическую защиту благодаря царившему в доме миру и покою. О каждой вещи, о последнем хламе, старой ветхой клеенчатой тетрадке за советские 40 копеек, в которой был исписан лишь один лист, у Лены в памяти хранилась трогательная история. И сколько ни порывалась подросшая Волька выбросить весь накопленный более чем за полвека хлам, у нее ничего никогда не получалось: руки матери начинали трястись, в глазах появлялся ужас, а папа Игорь просил:

– Волечка, не надо. Оставь. Маме так спокойнее.

Вольке ничего при этом не объясняли, она не помнила маму иной, считая, что все ее страдания из-за старья связаны с их нищетой и невозможностью сделать ремонт. Отец занимался какими-то зверями, занесенными в Красную книгу, уезжал в экспедиции, а все свободное время проводил с женой. Они были вполне довольны тем, как живут, главное, чтобы ничто не нарушало их покоя. Конечно, когда-нибудь, когда Волька станет большой, внутренне окрепнет и будет в состоянии воспринимать историю о тех страшных событиях, которые пришлось пережить их маме, они ей расскажут обо всем во всех подробностях. Но Лена, жалея дочку, не находила в себе сил на этот рассказ. А Игорь не настаивал. Они и не подозревали, как тяжело было их любимой Вольке находиться в их доме, они и подумать не могли, что дочь называет их оазис покоя бомжатником и стыдится приводить в гости друзей. Им бы поговорить… Но они слишком жалели друг друга. Волька щадила материнские нервы, родители берегли ее некрепкую детскую психику. И легче не становилось никому.

А ведь они так о многом могли говорить! И понимали вроде бы друг друга. Мама Лена прекрасно разбиралась в искусстве и могла очень понятно рассказать и о творческих исканиях художника, и об уникальности его стиля. Вольке очень запомнился один разговор. Ей было 12 лет. Она рассматривала альбом русской живописи начала ХХ века и, конечно, увидела «Черный квадрат» Малевича, созданный в 1915 году.