В начале девятого класса Кирилла выбрали комсоргом. Трудно теперь понять, почему. Может быть, никому не хотелось заниматься общественной работой, а Кирилл тогда очень стремился стать лидером, приобрести в классе какой-то вес. Алина помнит, что это сильно повлияло на него – и не в лучшую сторону.

– Кира, у тебя стало лицо ответственного работника, – сказал как-то их классный анархист и фотограф Саша.

Он сфотографировал Кирилла за учительским столом во время собрания: дипломат рядом, часы перед собой положил, чтобы за временем следить, листочки с докладом в руках держит. Фотографию поместил в стенгазете с подписью «Юность бюрократа».

Алина тогда пыталась убедить Кирилла отказаться от этой должности:

– Тебя же нельзя к власти подпускать на пушечный выстрел. Откажись!

Но Кирилл упорно цеплялся за иллюзию лидерства, пытаясь угодить и ребятам, и классному руководителю, и в итоге все больше портил со всеми отношения. В конце концов, на очередном собрании ему наговорили всяких язвительных слов и выбрали на его место кого-то другого.

Тогда они с Алиной единственный раз поссорились. После собрания Кирилл вместе с другими шел на репетицию. Перед ним в класс вошел Саша, а он замешкался в дверях.

– А Кирилла не переизбрали, – сказал Саша.

И Кирилл – уже на пороге – услышал, как Алина ответила:

– И правильно. Я рада.

Он тогда что-то пробормотал про неожиданные обстоятельства – и ушел.

Все время на репетиции Алина не могла успокоиться, а после нее попросила Сашу отвести ее к Кириллу домой. Одна она идти боялась.

Дверь им открыл Мефодий. Саша буркнул:

– Алина Леонидовна с Кириллом поговорить хочет.

Развернулся и пошел вниз по лестнице. А удивленный Мефодий молча пропустил Алину в комнату Кирилла, который к ней даже не повернулся: стоял и смотрел на дождь за окном.

– Кирилл, прости меня. Не сердись. Я не хотела делать тебе больно.

– Зачем же тогда так? И говорить еще, что рады? И… И еще вы надо мной смеетесь, часто. Когда я не могу что-то сказать, потому что я не такой умный, как Саша или Никита, – не сумев сделать голос равнодушным, сказал он, не поворачиваясь.

– Неужели ты не понимаешь? Я же говорю с тобой так, чтобы скрыть, как я тобой восхищаюсь. Будь ты взрослее, ты бы сам понял.

– Вы? Мною? – он растерялся, резко обернулся к ней, и видно было, как мгновенно исчезли обида и непримиримость и распахнулось в нем что-то детское, беззащитное. – Да за что? Я же дурак. Я же двух слов сказать не могу. Да вы же сами говорили…

– Мало ли что я говорила.

– У меня ведь друзей в школе нет никого… кроме вас.

– Прости меня.

– Да разве я… Да это вы…

Он потянулся к ней, коснулся ее плеча, чтобы обнять, успокоить. Она резко испуганно отшатнулась, и он поспешно отнял руку. Дождь стучал в окно. И она молчала, и он молчал…

Она встала, но всё ещё медлила и чего-то ждала от него. Он ничего не говорил и постепенно заливался краской. Стало неловко и тяжко. Наконец она вышла. Ушла – под дождь.

* * *

«Здравствуй, Алина Леонидовна!

Наконец-то нашел в своем времени то мгновение, когда я могу написать письмо Вам. Хотя здесь, в армии, у меня довольно часто проявляется в памяти Ваше имя. И причем, ни в коем случае не хочу Вас оскорбить, только в тяжелые минуты. Тяжелые не физически, а морально, когда мне очень требуется чья-то дружеская, но одновременно совсем ненавязчивая помощь. Этим письмом к Вам я получаю возможность выговориться, и в то же время, даже когда я ничего не рассказываю, у меня возникает такое чувство, как будто я говорю с кем-то. И этот «кто-то» стал для меня человеком, понять которого я, наверное, могу, даже не разговаривая с ним, мысленно, не пользуясь даже письмами, при помощи которых можно заочно высказать все то, что у тебя накопилось и так же заочно услышать духовно близкого тебе человека. Хотя я совсем не обязываю Вас писать мне. Тем более, что я совсем не знаю, как Вы сейчас относитесь ко мне. Может быть, это письмо станет какой-то насмешкой над прошлым. Но я совсем не хочу этого! Мне бы очень хотелось иметь человека, с которым я могу поделиться в трудные минуты, но который не будет докучать мне своей помощью.

Я получил Ваше последнее письмо сразу же, как пришел из отпуска, и заново переживал внутри все то, что было год назад, когда я приехал в этот пограничный отряд. И оно здорово поддержало меня тогда! Хотелось бы, чтобы мои письма тоже поддерживали Вас именно в такие минуты, минуты отчаяния. Хотя в то же время не хочу этого. Потому что Вы для меня учитель, а я всего лишь ученик, и, наверное, это мое письмо будет выглядеть оскорбительно для вас. Прости меня.

Читая Ваше письмо, я вместе с Вами радовался Вашему празднику! Я вместе с Вами переживал эти чудесные дни! Вместе с Вами переживал школьные проблемы. Хотя я даже понятия не имею, что такое дриады и что такое Аменемхет, да и многое другое. Наверное, все-таки армейская деградация приумножила мои незнания. Кстати, заметно ли это, судя по стилю и ошибкам?

Этот год пролетел для меня очень быстро. И я совсем не жалуюсь на армию, которая, как говорят, делает бессмысленными лучшие годы жизни. У меня здесь все очень хорошо, но не хочу хвастаться!

До свидания!

Кирилл».

Алина даже не сразу осознала, в чем странность и скрытая сила этого второго и, как она потом поняла, главного письма.

Целую страницу Кирилл сбивчиво и уже не так гладко, как год назад, пишет о том, что ему очень важна возможность обратиться к ней в трудную минуту, «минуту отчаяния», выговориться, рассказать – и в итоге ничего не рассказывает! Кажется, что он просит у нее дружеской поддержки, но не говорит, в чем. Больше того, завершает письмо тем, что у него все хорошо. И то, что казалось только вступлением к письму, длинным разбегом, оказывается его содержанием, возможно, целью. Хотя разгадка тут, наверное, простая: «Даже когда я ничего не рассказываю, у меня возникает такое чувство, как будто я говорю с кем-то». Он не пишет ей о своих проблемах, мыслях и чувствах потому, что уже рассказал – «не разговаривая». Он не просит её ни о чем, а благодарит за то, что она сделала – сама того не зная. И тут же словно пугается и начинает расставлять фигуры по местам: «Вы для меня учитель, а я всего лишь ученик». Та граница, через которую ему никогда не переступить. Случайные обращения на «ты» – «здравствуй», «прости». Обмолвки. И эта постоянная оглядка на стиль и наличие ошибок. Страх оказаться плохим учеником, страх потери уважения в ее глазах…

Алина, конечно, не помнила теперь, что и почему она писала ему о дриадах и египетских фараонах, но из его ответа понятно, что она, должно быть, много рассказывала Кириллу о своей жизни, о своей работе и об отпуске в Париже, который стал для неё праздником. Она писала о жизни, он – о смятении чувств.