Паутина тоски и безжизненности оплеталась вокруг, высасывая остатки жизни, повергая в прах мысли и стремления.

Вечером перед сном я снова вспоминала тот день, когда Максим пришел к нам в офис в своем странном виде запущенного маргинала и огромных пластмассовых очках, скрывающих его умные, веселые и родные глаза. Тот день, когда он бежал впереди меня на пробежке у дома, и мне казалось, что передо мной открывается удивительный симбиоз мягкости и твердыни характера, легкости и тяжести прошлого. Тот день, когда я увидела в его глазах, обращенных со сцены театральной постановки на Маргариту Владиславовну, тот отблеск, который согревал меня в школе.

Такое больше не повторится никогда и этот нескладный юноша, которому я отрезала своим жестким отказом крылья, выжил и отрастил себе новые. Благодаря им он снова сможет летать, и они увлекут за собой родственного ему человека и сделают его счастливым.

И теперь такой яркий и открытый мир мне казался опустевшим и ненужным, бесцветным и глупым. Тоскливая музыка, которая на автомате включалась на ноутбуке, только доказывала мою тщетность и безраздельную трусость бытия.

И если раньше мне удавалось жонглировать несколькими мячами: работой, друзьями, семьей, то сейчас все мячи разлетелись в кладовые, музыка закончилась, провода от софитов перерезаны, и будущее казалось туманным и ненужным.

Как хорошо было в средние века девушкам — в случае сердечной напасти можно было уйти в монастырь и там предаваться служению богу, мысли о тщетности бытия заменялись мыслями о важности духовного роста, приземленные волнения суетного мира таяли, растворялись в темных неустроенных кельях, воспитывающих плоть.

И вот настал тот день, когда я уже твердо рассматривала необходимость взять больничный, чтобы не выходить на следующий после Рождества день на работу.

Новогодние каникулы, благословенная неделя обжорства, а в моем случае — неделя падения в пропасть подходила к концу, а решимость видеть довольные лица сослуживцев таяла с каждым часом. Трусость колотилась в висках и отдавалась тупой болью в сердце.

Мои стенания на весь свет были прерваны звонком в дверь.

Решив сражаться за свой серый мир до последнего, я накрыла голову подушкой.

Звонок не прекращаясь, давил веселой третью.

Испуганная пыль в углах комнаты едва ли не зашипела встревоженной кошкой, мрачный серый свет у настольной лампы схлопнулся, а шторы задрожали в испуге.

Треть прекратилась. Я расслабленно откинулась на подушки, подтянув одеяло повыше к подбородку.

В замке затрещал ключ, поворачиваемый неуверенной рукой.

О. БОЖЕ!

Неужели я окончу свой нелегкий жизненный путь именно сегодня?

Неутешительные мысли не успели встревоженной стайкой пронестись у меня в голове и были рассеяны уверенным голосом мамы, проникшей, наконец, в квартиру:

— Дочь! Это мы! Фуй! Ульянка была права! Все хуже не придумаешь!

Я застонала. Этого мне только не хватало. Все же мама решила взяться за меня всерьез и выполнить свою угрозу по вызволению из клетки добровольного заточения.

В прихожей послышались переругивания с папой и шорох одежды.

Дверь в мою единственную комнату хлопнула, хоть и была открыта.

— А я говорила, что тебе еще рано жить одной!

— Ну маааам!

— Не мамкай! — сердитостью голоса меня не обмануть, но вдруг стало стыдно за неприглядную картину, открывшуюся их взору.

— Лучше папкай, дочь! — улыбающееся широкое лицо папы розовело в тени моей комнаты.

Я натянула одеяло на голову, открыв только нос.

— Ну что, тут кто-то умер, чтоли? Вот моду взяли, сердешные дела переживать. Тебе чегось, пятнадцать лет, чтоли? Из-за мальчика решила плакать? Ну, принцесса, прекрати, это так на тебя не похоже.

Родители, несмотря ни на что, улыбались. И пружина, натянутая в течение этой недели, наконец, лопнула, ударив по глазам, запустив спасительную очищающую боль по щекам горячими слезами.

Мама присела на краешек моего дивана и обняла меня в коконе из одеяла.

Папа крякнул и сбежал в кухню, курить в форточку, чтобы избежать женского безобразного, по его словам, «мокрого дела».

А слезы все текли и текли, но уже приносили облегчение, даруя свободу измученной ненужными переживаниями душе. Дождавшись, пока я выплачусь, мама запустила спасительную операцию.

Выгнала меня в душ, открыла все шторы, окна, пригласив морозный воздух перемен.

Папа вытащил маленькую елочку с антресолей и устанавливал ее на моем маленьком столике в комнате.

Мама достала из объемной сумки продукты и запустила работать на холостом ходу духовку, чтобы прогреть озябшую от одиночества комнату. Схватилась за швабру, распугав темных домовых, клубящихся в углах серой пылью. Прошлась влажной тряпкой по плафонам, и в комнате все стало игристым и радостным.

— Рождество же, дочка, переоденься, — выгнала она меня в ванную комнату со свертком, перевязанным красивым красным бантом.

Я, всхлипнув от переполнявших эмоций, развернула подарок. Легкий голубой трикотаж простенького платья дарил ощущение покоя и защиты моим исхудавшим плечам, легко драпировался на груди, зарождая ощущение надежды и ожидания счастья. Подол легко кружился у ног, подначивая на легкость и новые шаги.

Наш семейный рождественский ужин пошел не так, как обычно, — в кругу соседей и многочисленных друзей, — а тесном кругу любящих друг дружку людей, подтрунивающих над недостатками так легко, как это нужно, чтобы держать себя в тонусе. И полились рассказы о том, что было и том, чего совсем не может быть…

— А вот помню я, был еще школьником, — начал папа свою самую любимую историю, которую рассказывал почти каждый праздник после того, как примет «на грудь» грамм сто горячительного напитка.

— Пошли мы в деревне с мальчишками гулять, до Медвежьей горы. А как мы раньше ходили? Не то, что вы, городские, в бахиллах да латексных перчаточках, — он хитрО покосился на маму, а та сразу же скривила личико, чтобы тут же улыбнуться, — а все, как надо: в трусах, да без майки, и без сандалий, боже упаси! Идем, и вдруг гром! Молнии! Кругом природный такой ажиотаж, коллапс, по-вашему. Деревья гнуться, мы бежим к горе, чтобы скрыться от дождя, кругом ни деревца, только трава хлыщет по босым ногам. Бежим, а тут молнии как начали свистопляску на небе, нам страшно до судорог на ногах. И тут один наш самый умный товарищ, из интеллигентной, ученой семьи — сын конюха, и говорит: мол, от головы идут магнитные волны. И, стало быть, чтобы молнии в магнитное поле не попали, не почуяли его, и нас не прибило, надо это магнитное поле перекрыть! А чем перекрывать! Так трусами! Не долго думая, стянули, на голову по нос нахлобучили, бежим, довольные — на голове панамой трусы, антеннки вниз, таксзть, бежим к горе. Спрятались, сидим, ждем, пока пройдет стороной гроза.