— Ну, хорошо. Вот вам салфетка, высморкайте нос, и раз уж ждет такси, поехали скорей, пока нет больных. И чтоб больше не плакать.

Аркадий Николаевич снял халат, прихватил старый чемоданчик, предупредил в регистратуре, что уходит ненадолго по срочному вызову, и следом за Наташей сел в такси. Уже в машине Наташа сообразила, что ей нечем с ним расплатиться.

— Доктор, вы простите, пожалуйста, я не предупредила — у меня нет денег. Я расплачусь с вами завтра.

— Не имеет значения. Вам сейчас надо думать о другом.

Она посмотрела на него глазами, полными слез: ее всегда трогала и волновала доброта, и сейчас, когда она чувствовала себя виноватой и никому не нужной, всякие проявления человечности были ей особенно дороги.

Когда такси остановилось у подъезда и она повернулась к шоферу, чтобы попросить его еще немного подождать, чтобы отвезти доктора назад, таксист, протянув ей часы, сказал:

— Вы, это, часы-то свои возьмите.

— Нет-нет, это вам… Мы же договорились!

— Не, не надо. Я вас так возил. Если надо, я вашего доктора подожду.

— Спасибо вам…

Наташа порылась в сумке и вытащила брелок в виде Эйфелевой башни, который Филипп подарил ей в день ее рождения.

— Вот, пожалуйста, возьмите на память. Это все, что у меня есть. Спасибо вам еще раз…

Она протянула водителю брелок и пожала ему руку.

Они поднялись в квартиру. Наташа открыла дверь своим ключом. Зинаида Федоровна тихо сказала:

— Сережа спит.

Но он не спал: он лежал, по-прежнему скрючившись под пледом, лицом к стене. Он был очень бледен. Аркадий Николаевич сделал знак Наташе, чтобы она оставила их одних, и сел на кушетку рядом с мальчиком.

Наташа и Зинаида Федоровна, осторожно закрыв дверь, остались ждать в коридоре. Они не разговаривали и старались не смотреть друг на друга: каждая прекрасно знала, о чем думает другая.

Когда Аркадий Николаевич вышел из комнаты, они бросились к нему.

— Он спит. И будет спать еще долго — несколько часов, может быть, до ночи. Когда проснется, дайте ему вот это. — Он протянул Наташе несколько пакетиков. — Дайте два, с теплой водой. Может быть, будет рвота, — не пугайтесь. Колоть умеете?

— Умею.

— Тогда вот, — доктор достал коробочку с ампулами. — Сделаете инъекцию вечером и завтра утром. И не бойтесь: он еще не успел втянуться. Мы его вытащим. — И, неожиданно обратившись к Зинаиде Федоровне, добавил: — А вот вы мне не нравитесь! Вам бы надо принять что-нибудь сердечное и лечь.

Зинаида Федоровна, которой всегда становилось неловко, если кто-то отрывался от своих дел ради нее, извиняющимся тоном сказала, что плохо выглядит из-за бессонной ночи, и в ответ на Наташин беспокойный взгляд махнула рукой. Наташа бросилась провожать Аркадия Николаевича. Когда она вернулась, Зинаида Федоровна сказала, что действительно хочет лечь.

Наташа закрылась в своей комнате и начала обдумывать положение. С Сережей, по крайней мере, на ближайшие несколько часов, все определилось. Аркадий Николаевич обещал, что поможет, и она верила ему. Оставалось разобраться с Павловским.

Она знала, что делать. Решение созрело у нее еще утром, когда вернулся Сережа и когда она узнала от него то, во что еще вчера не хотела верить. Она не успела обдумать никаких подробностей, ни тем более последствий того, что хотела совершить, но решение было принято, и она не собиралась от него отступать. Оставалось сделать последние приготовления.

Во-первых, надо было написать Сереже — на случай, если произойдет что-то непредвиденное: если с ней что-нибудь случится, он должен знать про своего отца все. Только так она может быть уверена, что он никогда больше не захочет его видеть. Она знала, что, наверное, причинит ему боль, но у нее не оставалось выхода.

«Я напишу обо всем, чтобы он знал, что за человек его отец. Напишу, как он ушел от нас. Из-за чего ушел. Напишу про эту историю с наркотиками. Про все, что он сделал со мной. Сережа уже взрослый, он должен понять…»

Она решила, что рассказывать про Филиппа не станет, — она не хотела, чтобы Сережа жалел ее или думал, будто она мстит за себя. История с Филиппом тут ни при чем.

Во-вторых, если с ней действительно что-нибудь случится, а она, хорошо зная своего мужа, не могла не опасаться этого, кто-то, по крайней мере, будет знать, что же произошло, и ее муж не сможет остаться безнаказанным.

И наконец, прежде чем совершить то, что она хотела совершить, ей было необходимо покаяться хоть кому-нибудь, пусть даже и своему тринадцатилетнему сыну, потому что на самом деле она во всем, что произошло, винила только себя. Она достала из ящика стола бумагу и села за письмо.

Когда она закончила, было три. Сережа крепко спал, но Зинаида Федоровна могла проснуться в любую минуту. Наташа не хотела встречаться с ней, потому что боялась, как бы мать не заметила, что с ней происходит что-то необычное, и не начала расспрашивать: мужество могло изменить ей. Она оставила записку на кухонном столе с просьбой не тревожить Сережу, пока он сам не проснется, а письмо в запечатанном конверте положила себе под подушку.

«Если со мной что-то случится, письмо найдут. Если же все будет хорошо, я сама уничтожу его».

Потом она достала с книжной полки прошлогоднюю Сережину тетрадь по литературе, вырвала из нее несколько страниц и положила в свою старую объемистую сумку, на дне которой уже лежало бронзовое отцовское пресс-папье.

Оставалось одно: позвонить Павловскому и договориться с ним о встрече. Она посмотрела на себя в зеркало, попудрила лицо, которое показалось ей чересчур бледным, и вышла из квартиры.

* * *

Наташа шла по переулку со странным ощущением — дома, подворотни, старые деревья, которые она знала с детства, казались ей чужими, она не узнавала их. Ей казалось, что она выпала из обычной жизни и существует в каком-то другом измерении, в другом пространстве, где темно, холодно и пусто и где есть только она и ее враг, которого надо уничтожить. Если бы кто-нибудь подошел к ней в эту минуту и заговорил с ней, то есть вытащил бы ее из этого пространства и спросил, верит ли она, что сможет убить своего бывшего мужа, она бы совершенно искренне ответила, что нет. Но никто не мешал ей, никто не пытался вернуть ее к действительности, и она шла вперед, неуклонно приближаясь к цели.

План ее был прост: она позвонит ему и договорится о встрече у него дома. Скажет, что хочет показать ему письмо, которое написал его сын и которое касается его дел. Она попросит его сесть за стол, а сама, стоя чуть позади него, достанет из сумки пресс-папье и, когда он начнет разбирать листки, исписанные Сережиной рукой, ударит его по голове. Ее нисколько не смущало несовершенство этого плана: она знала, что та сила, которая толкала ее вперед, сделает за нее все. Это не была ярость оскорбленной женщины, это была ярость раненого животного, защищающего своего детеныша. И еще ей казалось, что то страшное, что она хочет совершить, не только будет искуплением ее ужасной вины, но и отвратит ее сына от губительного пристрастия.