сентября. Это дело, на которое я положила много старания, было кончено. Издание было красивое, с портретами и иллюстрациями, на прекрасной бумаге и тщательно выправленное H. H. Страховым. Он писал мне по поводу этого издания 24 сентября: "При вашей энергии, мне думалось, Вы никак не воздержитесь, чтобы не похозяйничать по-своему. А между тем вы все сделали так, как я указывал. Очень я этому радуюсь! Я ведь старался сделать как можно лучше, с любовью работал над драгоценными сочинениями. Вы это поняли, вы это приняли, и я от всей души благодарю вас".  Со стороны Страхова это был любезный и деликатный ответ на мою благодарность ему. Еще бы я его не слушалась! Я рада была такому умному руководителю.  Издание это нравилось публике, хотя и было дорого. Послала я его и в разные редакции и получила от Л. Я. Гуревич такое письмо, в котором она между прочим пишет:  "Ваша идея сделать при жизни такое издание со всеми этими портретами и снимками,-- глубоко поэтично. На этих томах чувствуется прикосновение любящей руки..."   1894. В МОСКВЕ. ФИЛОСОФИЯ. УЕДИНЕНИЕ  В Москве в то время жила сестра Льва Николаевича Марья Николаевна, с которой мы были очень близки и дружны всегда. Она приезжала в Москву для того, чтобы видать и говеть у батюшки о. Валентина (Амфитеатрова), которого она высоко чтила и любила. Он был священником одного из кремлевских соборов, кажется, Архангельского. Жила Машенька в гостинице "Петергоф" против Манежа. Я раз застала у нее о. Валентина и написала Льву Николаевичу свои впечатления:  "У Машеньки застала приготовления к всенощной с о. Валентином. Я его видела, лицо хорошее, но глаза не глядят ни на кого, а через, и когда меня назвали, он так бегло и неохотно взглянул на меня, как будто он правилом себе поставил ни на кого на свете не глядеть".  Жила я в то время исключительно с детьми. Утром, как встану, позову Ванечку и сына артельщика Колю, и учу их, бывало, вместе. Один пишет, другой читает. Потом делают вместе задачи. Ванечке было только 6 лет, он был необыкновенно развит, умен и на все чуток. Коля был на год почти старше. Уроки эти были сплошным весельем. Коля был очень смешлив, и, когда смеялся, Ванечка смотрел на него с покровительственной лаской и, подмигивая мне, говорил по-английски: "How I like Iris stupid laugh {"Как мне нравится его глупый смех" (англ.).}.  Помню, Ванечка, любивший вообще писать и получать письма, написал в Ясную Поляну:  "У нас с мадемуазель была Sunday scho-ol {Воскресная школа (англ.).}; мы слушали, и мадемуазель нам все рассказывала. Мы вчера с Колькой учились у мама в спальне, и я умею делать задачи -- отнимать".  После завтрака мы все, часто и прислуга, добровольно расчищали перед домом каток, поливали из своего же колодца, и потом учили детей кататься на коньках. Вечером я читала вслух сказки Гримма, Андерсена, "Книги для чтения" Льва Николаевича и др.  А то раз пришел к Ванечке гость, Коля Колокольцев, и я предложила детям отправиться странствовать, что было принято с восторгом. Сели мы на конку, поехали в Девичий монастырь. Могилы, таинственность монастыря произвели на детей большое впечатление. Зато на обратном пути отправились покупать сладости и в общем очень веселились. Я почти никуда не ездила, много читала.  В то время прочла "Зарницы" Веселитской, "Жизнь" Потапенки, "Черный монах" Чехова и пр. Но эти повести мне надоели, и я взялась за мое любимое чтение -- философию. Лева читал тогда Платона, взяла и я его читать, и с наслаждением ушла в этот отвлеченный мир мысли, делая из прочитанного выписки того, что меня больше всего поражало. Я любила вообще выписывать из хороших и серьезных книг эти умственные блестки, часто своей мудростью помогавшие мне жить. Я рада была уединению и отсутствию той толпы посетителей, которых привлекали мои дочери и мой муж. Но по ним я скучала и писала им:  "Как вспомню всех вас, мне очень хочется вас видеть. Но как вспомню толпу, которую вы с собой вводите, я думаю: нет, уж бог с вами. И на что она вам, эта толпа? Большая, большая ошибка и вред всей семье этот ежедневный прием. Надо серьезно и строго держаться одного дня, или надо звать, когда хочешь видеть кого, а так -- гибель нам всем".  Но хотя Лев Николаевич и соглашался со мной и отвечал на мое письмо так:  "Ты пишешь о том, что можно в Москве устроить уединение: страшно желаю этого и попытаюсь устроить это и быть как можно строже в э т о м " ,-- он строг не был, и какое-то вечное любопытство и ожидание чего-то нового и интересного делало то, что он продолжал принимать всех и каждого и этим мучить и себя и нас.  Угнетенное состояние Льва Николаевича меня очень тревожило в то время, и я пишу дочери Тане в Гриневку, чтобы она мне поскорее и получше сообщила о состоянии ее отца. Он очень похудел и осунулся в последнее время. Было ли это от кашля, затянувшегося, или следствием все более и более постной пищи,-- неизвестно. Но и выражение глаз его за последнее время его пребывания в Москве было совсем какое-то другое.  Хотя я и скучала и беспокоилась о них, я старалась это не высказывать и писала мужу:  "Я рада на этот раз, что вы уехали, и не ропщу на свое одиночество. Вам всем это было нужно; и мы отдохнули от толпы, от которой вы не умеете и не хотите избавляться".  Дети действительно стали серьезнее и лучше учиться. От посетителей, к которым иногда они относились с любопытством, они ничего не могли приобресть, а семейной жизни они мешали. Помню, придут от приготовления уроков мальчики к нам, родителям: сидят какие-нибудь чуждые люди, разговоры без  конца. Посидят, посидят мальчики, никто на них и внимания не обратит, скучно, ну и уйдут из дома искать развлечений. Без отца они сидели часто дома, Миша играл на скрипке, читали, бегали с меньшими детьми, никто им не мешал.  За границей Лева очень начал скучать и писал мне:  "Никогда не ценил я так вас всех. Никогда не чувствовал так сильно значения и прелесть семьи, матери, отца и всех. Грустно, грустно! Обидно, что приходится так глупо жить".  Лев Николаевич отсутствовал из Москвы три недели. Он писал, вечером Таня ему усердно переписывала. Но,