– Вальдемар, я разрываю наш словесный контракт! Я при-выкла и хочу жить одна, не обижайся на меня, – сказала я, не зная, каким образом ещё мотивировать своё решение. – Идём, я отдам тебе твои вещи, они уже собраны.

Направившись к выходу, слышала его шаркающие шаги рядом, но на него не смотрела, будучи уверена – он уже давно заметил, что, войдя в магазин со своей неизменной сумкой, я вышла без неё. Он понял, что обведён вокруг пальца, но я не знала, какой мерзкий план зреет в его голове.

Мы молчали. Всё так же молча подошли к дому и, войдя в вестибюль, приблизились к лифту. Чувствовалось, что он интенсивно думает о чём-то.

«О чём он так напряженно думает? Какой план вынашивает его голова? Убить меня он не посмеет – слишком много свидетелей видело нас, как и куда мы пошли вместе, и я при пане Мечиславе объявила, что именно намереваюсь сделать».

«Что он предпримет?» – глодала и лихорадила мысль, когда мы вошли в лифт и оказались в одном, тесно замкнутом пространстве, двери лифта автоматически задвинулись, он надавил на кнопку «10», вместо «4», и лифт медленно поехал вверх.

Он тотчас же сделал молниеносное движение, и я почувствовала острое лезвие ножа у гортани. Боясь пошевелиться, отчётливо осознавала, что нож может впиться в моё горло каждую долю секунды.

– Что ты хочешь, Вальдемар? – произнесла я как можноспокойнее.

Он не ответил, а его свободная левая рука скользнула за воротник моей шубки и под шарфом нащупала толстую золотую цепь с кулоном из чёрной матово-прозрачной яшмы в прекраснейшей золотой оправе – мою гордость. И он с силой потянул её к себе так, что цепь больно впилась в шею.

«Эта цепь никогда не порвётся, она слишком толстая, она может разрезать кожу, мышцы тела, но звенья никогда не разомкнутся – слишком хороша работа», – пульсировало в сознании.

– Ах, это, – засмеялась я, хотя, в груди бушевала ярость,страшно хотелось в этот момент быть сильной, ловкой и победить коварного противника. – Нужно было сразу так и сказать, что ты хочешь взять моё золото! Зачем приставлять нож к горлу! Убери нож, ведь ты не знаешь, как это расстёгивается! Если цепь будет разорвана, ты не сможешь её продать!

Это показалось ему веским аргументом, он опустил нож, давая мне возможность расстегнуть цепь, которая вместе с кулоном тотчас исчезла в его глубоких карманах, а он тут же потянул за брильянтовые серьги, которые, я также поспешила расстегнуть сама. Я следила за ножом, находящимся в его руках, а он уже сдирал перстень с моего пальца. Перстень посверкивал в его грязных руках, когда я выкрикнула слова мгновенной реакции – это были мысли вслух безо всякой надежды:

– Это перстень моей мамы, и единственная память о ней!

И тогда он сделал совершенно неожиданную вещь, надел обратно мне на палец перстень, который так остервенело срывал несколько секунд ранее, и вожделённо приложил к нему свои мерзкие губы в благоговейном поцелуе.

– Память о матери – для меня святое! – с поклоном про-возгласил он.

Двери остановившегося лифта, открылись, я так ждала этого момента и поспешила выскочить из мышеловки, где только что разыгралась драматическая сцена ограбления с сентиментальным финалом. Опасаясь преследования, хотела взывать о помощи, но погони не последовало. Грабитель остался в лифте и, по-видимому, совсем не намеревался оттуда выйти, он только крикнул, прежде чем двери захлопнулись, и лифт загудел, поехав вниз:

– А сумку с вещами оставь в магазине пана Мечислава!

Глава 14

Когда прошла радость избавления от Вальдемара столь высокой ценой, я содрогалась и приходила в трепет при воспоминании о пережитом ощущении соприкосновения острого лезвия ножа с моей шеей. Росло негодование и презрение к нему, а собственное бессилие и незащищённость бросали меня в состояние безысходности и ужаса перед неизвестностью и заставляли глубоко страдать. Временами меня окутывала чёрная тоска, сменяющаяся тягомотной печалью, если, конечно, два эти чувства – не совсем одно и то же.

Моего золота мне было нисколько не жаль, но свершившийся акт насилия был так омерзителен и гадок, что я чувствовала себя так, словно не только мою душу, но и всю меня с головы до пят вымазали чем-то липким, грязным и дурно пахнущим. Мне всегда были смешны мерзкие поступки людей, лишённых совести, чести и элементарной человеческой порядочности. Иногда было их откровенно жаль, были чужды их духовные установки, а их искажённое мировосприятие ассоциировалось с расстроенным воображением души, заблудшей в лабиринтах комнат кривых зеркал.

В экстремальной ситуации рядом с человеком, от которого исходили отнюдь не флюиды добра, я начисто забыла о существовании чёрной владелицы жилплощади, в прошлом – «ночной бабочки», напустившей на себя личину добропорядочной мужней жены, и её сожителя – кровожадного монстра в образе человека, которого мой источник снов охарактеризовал как рогатого быка.

Пока у меня жил Вальдемар, они оставили меня в покое и не показывали даже носа, но как только они узнают, что он выдворен мною, события могут начать развиваться совершенно непредсказуемо. Поэтому я надеялась поговорить с Кристиной чисто по-женски, ведь мне совсем не с кем было поделиться, поговорить по душам, конечно, кроме пана Мечислава, который, как мне казалось, был моим единственным доброжелателем. Мне хотелось простого человеческого сочувствия, понимания и выяснения ситуации. Свирепость Анджея, его внезапное ожесточение против меня, не имело ни малейшего основания, так как я всегда была с ним предельно вежлива и учтива. Когда я прокручивала прошлые события, то не могла припомнить, чтобы мы даже разговаривали когда-нибудь на высоких тонах.

Я стояла возле двери, и не решалась нажать на кнопку звонка, и, как тогда, в первый раз, уговаривала себя сделать это. Двери мне открыла Кристина, заметно опухшая и дрожащая от очередной пьянки.

– Можно к тебе войти? – спросила я, не переступая поро-га. – Мне нужно поговорить с тобой, но если ты больна, я приду в другой раз, – добавила я, изучая её выражение лица и реакцию на моё появление, поскольку мы не виделись недели две. Но на её чёрной физиономии ничего нельзя было прочесть, кроме физического страдания, поэтому у неё не было сил дать волю ненависти, которую она, без сомнения, испытывала ко мне.

– Войди, – буркнула она и, сгорбившись прошаркала к кро-вати. Её тяжёлая грудь, всегда поддерживаемая бюстгальтером, теперь беспомощно висела под ночной сорочкой и медленно телепалась в такт тяжёлой