Я изо всех сил стараюсь не показывать шефу своего восхищения; он не терпит подхалимства. Хотя ничто человеческое ему не чуждо. Взять хотя бы ту же Эдит… Ладно, не будем о грустном. Эта дама портит мне настроение не только личным, но и виртуальным – лишь в мыслях – присутствием.

Далеко мне до них. В плане научных медицинских изысканий я, конечно, не полный ноль, но никакими выдающимися талантами не обладаю. Ну да, окончил университет с прекрасными показателями, но про себя-то знаю: эти показатели – только на бумаге. Полученные во время учебы знания были, есть и остаются горстью фактов. Какие-то из них связаны в систему – кем-то до меня, разумеется, иные – так и остаются сумбурной россыпью, имеющей разве что справочную ценность. Я не способен, оперируя ими, создать что-то цельное, новое. Ну и надо ли говорить, что, получив от Ройзельмана приглашение на работу, я был предельно изумлен. Уже много позже шеф объяснил мне причины своего интереса к моей столь скромной персоне: во мне он разглядел идеального исполнителя, сочетающего дисциплинированность, педантичность и недюжинные административные способности.

– Вы энергичны, амбициозны и лишены бессмысленных предрассудков, – говорил он, глядя на меня так, как я, наверное, гляжу на какой-нибудь микробиологический препарат. – Меня это очень устраивает. Если будете продолжать в том же духе, мы сработаемся.

Ну а я прекрасно понимал, что Ройзельман – идеальный «локомотив» для такого, как я. И потому старался исполнять все поручения максимально тщательно. И – ничему не удивляться, не задавать лишних вопросов, ничем не брезговать. Надо – значит, надо. Как с кроликом Онжеем. Лев Ройзельман не знает, что такое этическая дилемма, и никогда, как мне кажется, не рефлексирует. Лишь однажды, после большего, чем обычно, количества коньяка, он расслабился и вдруг признался, что страх и ему не чужд:

– Я боюсь, мой мальчик, что после смерти они завладеют моим мозгом, – пробормотал он не совсем понятные для меня слова. – Наука идет вперед стремительно. В том числе и благодаря моим собственным усилиям. – Шеф усмехнулся. – И я прекрасно представляю, к каким рубежам она сможет подойти уже завтра. И мысль о том, что кто-то попытается манипулировать моим мозгом… эта мысль меня страшит. Это единственное, что меня вообще может устрашить. Я и только я хозяин этого мозга. И если… когда… мы ведь не раскрыли пока что тайну бессмертия. Когда я стану телом, постарайся проследить, чтобы к нему не прикасались. Ни в коем случае.

Когда я попытался протестовать – мол, у нас впереди еще много, много (я так и не смог сформулировать: много – чего?), – он лишь махнул рукой и безапелляционно меня прогнал. Мол, ему нужно подумать о Проекте.

Собственно, именно Проект и свел меня с Максом. И то, что мы ухитрились подружиться (несмотря на то что он на пять лет меня младше), ничуть не меняет дела и совершенно меня не смущает. В первую очередь он – объект исследований. Часть нашего Проекта. И ведь даже не предполагает, какая без преувеличения грандиозная судьба ему уготована. Мне, право, даже смешно, как он сейчас прячет свою… необычность. Смешно – потому что я-то знаю, что Макс – наше будущее. Блестящее великолепное будущее, которое дарит человечеству мой гениальный шеф. Да и мне есть чем гордиться, ведь Макс – именно мой подопечный. Ну и друг.

Служебная машина ждала меня за углом. Свою собственную таратайку я, когда есть возможность, игнорирую. Все-таки в «конюшне» Ройзельмана – машины представительского класса. И вообще, куда приятнее и солиднее, когда тебя везет водитель – такого же «представительского класса». Сразу чувствуешь свой статус.

Вот папаша мой искренне считает, что статус – это фуфло, пыль в глаза, а главное – то, что ты делаешь. И себя называет, подумать только, фермером. Какой он фермер – с тысячами гектаров пахотной земли и сотнями голов скота? Даже небольшой собственный мясокомбинат имеется. И винодельня, продукцию которой охотно берут самые престижные рестораны. Почему я при этом снимаю черт знает какую квартиру и езжу на изрядно подержанной тачке самой «простонародной» марки? Да все потому же: главное – то, что ты делаешь. Не балует меня папаша, сам должен, дескать, всего достичь. Ну да и правильно: было бы по-другому, очень возможно, что я вовсе никогда и ничего не достиг бы. Хотя в ранней юности скаредность отца вкупе с его вечными историями про нищее деревенское детство изрядно меня раздражали. Но и тогда я любил его куда больше, чем мать с ее слезливым, беспомощным, чисто славянским идеализмом. Я весь в отца. Ему, кстати, ее вечное уныние, замешанное на невесть откуда взявшейся набожности, в итоге надоело так, что… В общем, они разошлись, и я уверен: отец в этой ситуации был абсолютно прав. Нет, мое отношение к матери нельзя назвать плохим, вовсе нет. Но мы совершенно определенно очень и очень разные люди.

Искренне наслаждаясь ролью уважаемого пассажира, я ехал к шефу. У него в предместьях, на самой границе заповедника, у подножия вздымающейся почти отвесно ввысь скалы отстроен собственный научный городок – целый квартал лабораторий, цеха экспериментального производства, испытательные стенды, полигон и прочее в этом духе. Здесь же шеф и живет, я даже не знаю, есть ли у него какой-нибудь другой адрес.

Предъявив у ворот пропуск, мы въехали на внутреннюю стоянку. Дальше я пошел пешком – мимо одинаковых рифленых металлических ангаров, мимо невзрачных жилых и административных боксов постройки сороковых годов прошлого века (говорили, что когда-то здесь была военная база), мимо редких елей и скудных кустарников, – пока не вышел к столь же невзрачному двухэтажному дому с эркером.

У входа меня встретил угрюмый малый с выбритой наголо бугристой башкой, квадратным подбородком и переломанным носом, именовавшийся Пит и считавшийся секретарем Ройзельмана. Кривой нос и перебитые хрящи ушных раковин выдавали в нем бывшего боксера, а пронзительный взгляд, которым он буквально буравил гостей шефа, – опыт охранной работы. Почему Пит (я даже не уверен, что это имя было настоящим, а не кличкой) назывался секретарем, мне неведомо. Типичный телохранитель. Но это не мое дело. Встречал-провожал гостей и приносил кофе именно он.

Шеф ожидал меня в большой овальной комнате – той, которая как раз выходила в видимый снаружи эркер, и я, как всегда, изумился его сходству с какой-нибудь крупной хищной птицей. Высокий, выше среднего роста, смуглый, с резкими чертами длинноватого лица, изборожденного глубокими мимическими морщинами вдоль впалых щек – настоящий кондор или, может, гриф. И взгляд блекло-серых глаз был всегда равнодушным, непроницаемым, как у хищной птицы.

Здороваться и прощаться у нас было не принято, и я чувствовал, что это правильно: где бы я ни был, чем бы ни занимался, Лев Ройзельман словно незримо – и постоянно – присутствовал рядом, стоя за левым плечом. Как смерть в книгах Карлоса Кастанеды.

– У всех побывал? – спросил шеф с порога. Голос его не выражал никаких эмоций – все как всегда.

Я кивнул.

– И как они?

– В норме, – столь же бесстрастно ответил я. Проинформировал, не более. – Если вам интересна моя оценка, то я считаю, что они готовы. Любой из них.