Еще позавчера Вовка Троян решил: «Надо кончать», — а сегодня был уже на седьмом небе. И не только себя, всех односельчан развеселил паренек.

«Куда же он девался? — Алешка напряженно вглядывался в серую облачную степь. — Говорил — на минуточку: одна нога там, другая здесь. Хороша минуточка! Скоро обед, надо гнать коз в село, а Вовки все нет и нет». Алешка не на шутку встревожился. Опять от отца попадет. После того случая, который произошел возле церкви, отец запер его в сарае, бросил туда пряжу и, сверкнув глазами, сердито сказал «Сиди здесь, босяк, пока мыши тебя не съедят. И всю пряжу до ниточки перемотай!»

Так впотьмах просидел Алешка два дня. Разматывал пряжу. Ее долго красили, кипятили в чугуне, нитки свалялись в такой клубок — сто чертей не распутали бы его. От страха, от голода и мышиного писка Алешка дрожал, как осиновый лист в непогоду. Когда отец уходил со двора, мать тихонько подсовывала сыну печеную картошку или кружку с водой, успокаивая: «Потерпи, сынок. И на отца не обижайся. Ты же знаешь его: покричит, посердится и тут же отойдет». В самом деле, на третий день, когда «арестант» сдал всю смотанную пряжу, а затем, тихий и покорный, явился отцу на глаза, тот пробормотал: «Вот что… Можешь кроликам травы нарвать». Почувствовав свободу, Алешка сразу побежал к Вовке. Друг встретил его радостно: «Алешенька! Хорошо, что ты прибежал. Я тебя давно уже жду, все глаза проглядел… Присмотри за козами, я мигом. Туда и обратно — одна минута!»

Куда он пошел, хитрюга?

А Вовка, избавившись от надоевших коз, счастливый и довольный, пошел за ветром в степь. Утро было пасмурное. На востоке клубился туман, словно за бугром в огромном котле чумаки варили кашу. Оттуда тянуло дымом, гнилой ботвой, запахом распаренной земли. Наверное, собиралось на дождь. А может, ветерок рассеет седую тучу и к обеду еще выглянет солнце.

Вовка шел по берегу Ингула, где в феврале проходили бои, где снарядами было вспахано, костями усеяно. Весна смазала зеленкой незажившие раны. Широкий чертополох покрыл блиндажи, между гильзами и патронами пробивался острый пырей, даже на башнях танков зеленела березка. Сквозь ржавое железо тянулась к свету молодая поросль. Ее трудно было сдержать, как и саму весну, которая покрывала степь высокими травами. Легко и приятно идти по бархатному ковру, сбивая ногами капли росы, радостно было мечтать о предстоящей встрече.

Вовка знал, куда он идет, и знал, зачем он идет. Яшка сказал ему, что за Терновской балкой стоят наши солдаты цыганским табором. Да если бы Деркач и не сказал об этом, Вовка все равно бы узнал, кто поселился за бугром.

Однажды, когда Вовка гнал коз на пастбище и полной грудью вдыхал целительный запах весны, ветер донес до него далекий гудок. Неужели это поезд на станции? В селе была примета: услышишь гудок с Долинской — жди гостей. «Отец приедет!» — встрепенулся парнишка и замер, напряженно прислушиваясь. Гу-гу-у-у… — докатилось снова. «Нет, не с Долинской, а с северной стороны, кажется…» Потом что-то гаркнуло, протарахтело, и земля вздрогнула от взрыва. Одинокие взрывы, рев моторов — все это снова напоминало о войне. Шум не утихал ни днем ни ночью. До смерти испугались односельчане, по селу поползли слухи: «Немцы прорвались!.. Десант!.. Уже Сасово окружили!» Женщины и дети засуетились, многие решили спасаться в степи, где еще с зимы остались ямы, в которых прятались люди после пожара. Кто-то впопыхах набивал мешки, собирал последние тряпки, а тем временем Яшка на своей лошади поскакал в разведку. Назад примчался весь потный, взмыленный и понесся рысью по улице, размахивая пилоткой: «Стойте! Куда вы! Это же наши!» Останавливал баб и каждой втолковывал: за Терновой балкой расположился военный лагерь, там проходят боевые учения.

Ночью, как только засыпал Вовка, набегавшись за козами, в его неспокойный сон врывался неутихающий грохот, и тогда мечты выносили его в степь, в забытое детство, и ему чудился надвигающийся из тьмы трактор, который, грохоча, тянул за собой не плуг, а длинный шлейф из серебристых искр. Мигающие огоньки, угасая, исчезали, как звезды на рассвете. А в степи — люди с лопатами… Носилки… Ольга… Сжатые зубы…

От взрыва дрожала землянка, и Вовка просыпался, но и тогда его не оставляла ясная и твердая мысль: «Солдаты. Конечно, у них есть машины. Не может быть, чтобы женщинам отказались помочь». Эта мысль и торопила его сейчас туда — к военному полигону.

Вскоре ветер разогнал тучи, разбросал их по клочкам в синих просторах. Умытое, краснощекое солнце, задержавшись с утра, торопливо раздувало свой горн, рассыпая на землю свои горячие брызги. И закипела в степи работа: земля расстелила широкий ковер, чтоб просыхал он на солнце, засуетился суслик-кладовщик — чем бы запастись на зиму? Сердито зажужжала пчела — смотри, прозеваешь в такую погоду весенний медосбор! А вон и навозные жуки старательно катят свою хату-орешек. Зачем? Куда они торопятся?.. Только жаворонок казался беззаботным. Что ему земная суета? Вольная птица небесных высот, он славил сказочные берега, где солнце не заходит и месяц стоит в вечном дозоре.

Говорливая речка встретила Вовку шепотом камышей. Паренек хлебнул под кустом холодной воды и взобрался на пригорок. Отсюда был виден как на ладони военный лагерь. Он и в самом деле напоминал цыганский табор. По степи разбросаны шатры-палатки, а между ними — маленькие фигуры. Под брезентом, точно быки на привязи, застыли крытые грузовики. И еще какие-то машины под брезентом, с длинными хоботами… Наверное, пушки или танки. Дымят огни. Ревут моторы. Грохочет полигон, гудит…

И Вовка, разжигаемый любопытством, бросается напрямик, но путь ему преграждает частокол. Конечно, можно было бы пролезть сквозь проволочные заграждения, да как-то неудобно: серьезные намерения — и вдруг лезть по-воровски, как будто в сад за яблоками.

Вовка пошел вдоль невысокого забора, с любопытством разглядывая самоходки.

— Стой. Кто идет? — остановил пастуха часовой, который стоял у ворот.

Солдат был худой и щупленький, гимнастерка собрана у пояса гармошкой, за плечом — карабин. Насмешливо оглядел он Вовку с ног до головы: босые, позеленевшие от травы ноги, мятые штаны, ситцевая рубашка, смуглое, худощавое личико, карие глаза. На лице у мальчугана — растерянность.

— Не дрейфь, браток, — улыбнувшись, подбодрил солдат. — Здесь все свои.

— Это я, дядя, Вовка… — хрипловатым басом представился козопас и тут же добавил: — Мне бы к самому старшему начальнику…

— К самому старшему? К коменданту, значит? Иди по дорожке прямо; слева за бензобаками —