А везти заключённого в больницу… это Песнь Песней, это геморрой, это битва при Цусиме: нужен автозак и, по меньшей мере, четыре охранника. То есть ребят снимают из других отделений, оголяя там охрану, оставляя на посту лишь одного надзирателя, так что бедняга из своего стеклянного стакана отлучиться отлить не может. Вообще, охранники ненавидели врачей, посылающих заключённых в больницу!

Но «Доллару» автозак подавали мгновенно, ибо Доллар подыхал на глазах у всей тюрьмы. Его выносили бегом, вдвигали носилки внутрь, и, истошно трубя, машина выползала за ворота. А в приёмном покое больницы Доллара – вот совпадение! – уже поджидали неизвестно кем предупреждённые родственники и в толкотне и суете вечно голосящего, стонущего и вскрикивающего приёмного покоя передавали ему наркоту.

Долгое время начальство не могло понять – какими путями пополняются в тюрьме запасы наркотиков. Пока тот же доктор Бугров, проследив динамику припадков старого лиса, не решился под свою ответственность просто послать кровь больного в лабораторию больницы на анализ тропонина – фермента, который увеличивается при поражении сердечной мышцы.

И точно по расписанию, через неделю, гонец на мотоцикле был снаряжён в госпиталь с пробиркой.

В приёмном покое его облепили трое небритых сыновей вечно умирающего патриарха.

– А где папа?! – угрожающе воскликнул старший, с головы до ног осматривая не успевшего снять мотоциклетный шлем надзирателя, точно старый мафиози мог быть спрятан в коляске мотоцикла и оставлен на больничной стоянке.

– Где папа мой, Доллар?!

– Вот тебе папа Доллар! – и охранник сунул ему под нос пробирку с бурой кровью.

Как говорил в таких случаях Михаэль Безбога: «В аду нет ничего из ряда вон выходящего». Кажется, это цитата из Элиота.

В семнадцать ноль-ноль рабочий день доктора Бугрова официально заканчивался. Но все эти годы он ежеминутно готов был к звонку дежурного фельдшера: врач обязан ответить на звонок в течение тридцати секунд.

И потому многие годы в душ или в туалет доктор Бугров шёл с мобильным телефоном. Если фельдшер докладывал о кровотечении, травме или сердечном приступе, врач вызывал «скорую», после чего, непонятно зачем, – ночью ли, на рассвете – приезжал сам, дабы проследить и удостовериться, что тот или иной говноед получил экстренную помощь уже до приезда в больницу.

«Этот мир – комедия для тех, кто умеет мыслить, и трагедия для тех, кто умеет чувствовать», – говорил Михаэль Безбога. Тоже, поди, цитата.

Но если бы кто-то посмел предположить, что беспощадному доктору Бугрову совсем не всё равно, сдохнет по пути в больницу последнее тюремное чмо или врачи всё же вытянут его жалкую, дикую, но… человеческую жизнь, – он бы рассмеялся в лицо тому сентиментальному болвану. Просто его упорное стремление сохранить их больные души и облегчить их страдания – на самом дне кипящей преисподней – было его талисманом, залогом того, что, возможно, кто-то, когда-то, где-то спасёт жизнь или облегчит муки его потерянной любви – его Дылде, его Эвридике, безымянно канувшей в жёлтую ночь бескрайней державы.

Пожалуй, наиболее деликатные, наиболее странные и неуютные отношения связывали Надежду Петровну Авдееву с самым знаменитым писателем современной русской словесности; с флагманом, так сказать, отряда VIP издательского мира; с автором, чьи книги неизменно и победно пребывали в верхних слоях атмосферы всех, без исключения, бестселлерных списков.

Странные, неуютные отношения…

Дело в том, что Надежда в глаза его никогда не видала, – добавим: как и прочие современники и соотечественники.

Кое-кто из старейшин издательского планктона, обитавшего на восьми этажах самого крупного в России, да и в Европе, издательства, утверждал, что когда-то, на заре его ослепительной литературной судьбы, книги автора выходили с его портретом на задней сторонке обложки, и хотя фотография была величиной с почтовую марку и писатель представал на ней в непременных чёрных очках, всё же можно было что-то там разглядеть: некую обыкновенность, среднерусскую равнинность в очертаниях плотного носа и узкой и твёрдой линии губ над несколько смазанным подбородком. Ну так и что: у Иисуса тоже навалом разных сомнительных изображений.

Очень быстро гений понял, что настоящий Бог должен оставаться невидим, как ветхозаветный Бог-отец. И – исчез. Он исчез не только с обложек собственных книг, не только с рекламных афиш и флаеров; он прекратил доступ к телу всей журналистской своре, поклонявшейся своему высокотиражному идолу. Он стал, наконец, невидимым.

Тут надо заметить, что за границей Мэтр отечественной словесности временами материализовывался, приобретая некоторую телесность, ибо западные литературные агентства, как и ректораты университетов, привыкли к более осязательным фигурам в литературе и в жизни. И уж если они издают иностранного автора, то требуют от него какого-то минимального присутствия на публике и личного участия в продвижении книг.

Вспомним: ветхозаветный Бог тоже являлся кое-кому в разных неудобных местах и при неудобных обстоятельствах – то в горящем кусте, то посреди Синайской пустыни. Правда, показывался, в основном, лишь Моисею, да и то – с тыла, дабы не устрашить чрезмерно.

Что ж, решил наш бог, – покажемся.

Так, однажды Мэтра пригласили на семестр в один из крупнейших университетов Соединенных Штатов Америки – речь шла о курсе лекций по современной русской прозе.

Это было время, когда в читательской среде муссировался слух, миф, легенда – называйте эти глупые сплетни как угодно, – что автор популярных романов – женщина.

Да нет, уверяли очевидцы, студенты университета, кому посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время; нет, он явился в первый день нового семестра в студенческую столовую абсолютно голым, – голым, как есть, и, поверьте, женщиной там и не пахло, а пахло нормальным потным мужиком, только что с самолёта. При всей западной толерантности явление голого Мастера всё же вызвало не то чтобы замешательство или ажиотаж, но разные толкования: ему здесь жарко, после России; у него болезнь повышенной чувствительности кожи; он гениален и потому рассеян: сняв одежду перед тем, как войти в душ, задумался над сюжетным ходом в новом романе и… забыл про одежду, а заодно и про душ. Тело у бога было обыкновенным человеческим, слабо волосатым, с незагорелой задницей.

Словом, оригинальный русский писатель настолько заинтриговал студенческую братию, что на курс к нему повалили записываться толпы. От него ждали сенсационных откровений, парадоксальных изречений, бунта против скисших эстетических… ну и тому подобное, чего эти обалдуи всегда ждут и восторженно приветствуют. Однако…

Однако ни единой лекции вообще в данном семестре не случилось: Мэтр – голый или одетый – исчез из поля зрения и студентов и администрации колледжа. Его искали, в номер к нему деликатно стучались, затем встревоженно ломились…