линейки надевали белые гольфы. Я до десятого класса был уверен, что это исключительно в честь меня. Представляете, ряды коричневых коротких платьиц, фартучки и голые ножки всех калибров, как крашенные известью деревья в саду, обтянутые снизу ослепительной белоснежностью. Меня это очень волновало.

— Красиво рассказал. И чо? — подбодрила его Эпоха.

— Ну, мы с пацанами подбегали к ним, присаживались и молниеносно спускали гольфы до туфелек. Самым шустрым удавалось еще посмотреть снизу вверх на трусики под формой. Кто больше сдирал гольфиков, тот и победил, — заключил Саня.

— А девчонки? — спросила Эпоха.

— Они визжали и называли нас идиотами.

— Были правы. А ты, Старшуля, во что любил играть? — Эпоха не унималась.

— Я был нападающим в футбольном клубе.

— Это скучно. Давай что-нибудь порочное.

— Была одна дурацкая игра у нас во дворе, — я задумался, вспоминая подробности, — когда в нашем городе сгорела психбольница, нам было лет по десять, и мы придумали развлекалово под названием «пожар в дурке». Собиралась в кучу толпа девчонок и пацанов, ведущий кричал: «Пожаааар!» Каждый из нас по очереди становился перед толпой и начинал изображать горящего сумасшедшего, который бежит от огня. Выигрывал тот, кто был самым смешным. Помню, у нас животы лопались от хохота. Особенно ржали над Илюшей, он кривлялся, скрючивался, срывал с себя одежду, строил такие рожи, что мы лежали впополам. Он чаще всего и был победителем.

— Дааа, — задумчиво протянула Эпоха. — Все так и бежали. Врачи, санитары, психи. В пижамах, голые, завернутые в простыни, одеяла. Спасались как могли. Прыгали с третьего этажа и разбивались насмерть. Пожарные приехали без лестниц, долго не могли наладить брандспойты. Пламя полыхало до небес.

— Откуда ты знаешь? — оторопел Саня.

— Так я там и сгорела! — загоготала Эпоха. — Я ж прикована к кровати была, как буйная. Железными наручниками к спинке. Орала резаной белугой, прыгала на панцирной сетке, словно на батуте. Но кто же меня освободит? Каждый спасал себя. Соседка моя, полоумная тетка за шестьдесят, стала метаться по палате, искать кошелек. Какой кошелек? У нас, психов, их сроду не было. Но она, сколько мы лежали вместе, думала, что просто вышла за молоком и потеряла деньги. Я ору: «Беги, дура!» Пока пижама на ней не запылала, искала свою пропажу. Потом дернула в коридор. А там потолок обвалился. Не знаю, спаслась ли?

— А ты???

— А я сгорела дотла. Когда пожар потушили через двое суток, от психушки остались только внешние стены. Ни перекрытий между этажами, ни палат, ничего. Всю эту груду пепла, металла, конструкций разных разгребли экскаватором да и увезли на полигон за город. Так что косточки мои не захоронены, ветром развеяны. Поэтому я и свободна в отличие от вас! Летаю где хочу, а не торчу над своею могилой.

Эпоха торжествовала. Моя бестелесность задыхалась в рыдании. Саня тоже всхлипывал, вибрируя, как мотор старого «КамАЗа».

— Откуда в тебе этот дебильный оптимизм, Эпоха? — только и смог произнести я.

— Я — в предвкушении, — ответила она. — В предвкушении чего-то прекрасного и, несомненно, великого.

Глава 15. Бычок

На новую мечту — «Царевну-Лебедь» — Илюша решил копить иным способом. Он сдавал бутылки. Надоумила его баба Катя — толстая соседка-пенсионерка, которая умела выжать деньги из всего, на что падал глаз. Она подвизалась работать в своем же доме, в семье молодых инженеров няней для двухлетней Анечки. Когда мама девочки уходила на работу, баба Катя напяливала на себя ее югославскую кофточку, сжирала пельмени из холодильника и включала телевизор. Анечка ползала по полу в описанных до щиколоток колготках, оставляя за собой мокрые инопланетные круги. По приходу родителей баба Катя отчитывалась, что подопечная на обед съела суп, пельмени и салат. Мама дивилась: Анечка теряла вес и к вечеру орала от голода.

— Высокий метаболизм у ребенка или глисты, — заверяла баба Катя. — Покажите эндокринологу.

С бабой Катей Илюша познакомился случайно. Он возвращался из школы, когда она перла в приемный пункт две огромные сетки с пивными «чебурашками» и водочными поллитровками. Расплывшись в пространстве, как медуза на песке, толстая Катя истекала потом и жиром, задыхалась и отхаркивалась. Лицо у нее было таким, будто она тащила на себе танкиста без ноги. Илюша кинулся помогать, она с радостью повесила на него обе сумки и шустро поковыляла за ним, приговаривая:

— Молодец, мальчик, комсомолец! Будешь помогать бабушке сдавать бутылки, получишь комиссию.

— Это как? — спросил Илюша.

— С каждого рубля десять копеек — тебе. А если посидишь с ребенком дома и никому об этом не скажешь, то двадцать копеек.

С этого момента Илюша был в деле. Поначалу он сидел с Анечкой, пока бабу Катю носило по помойкам и пивнушкам, где она собирала «товар». Анечка оказалась милым смышленышем, полюбила Илью как родного и подолгу играла у него на коленях, щекоча подбородок своим кудрявым затылком. Когда тот делал уроки, она калякала в его черновике простым карандашом и пела песни. Илюша не знал, чем развлекают детей, поэтому он заплетал ей крысиные косички, красил ногти маминым оранжевым лаком и рассказывал в ролях новости школьной жизни. Анечка повторяла его движения и фразы как свежая фиолетовая копирка. Через две недели, оставив дочь с куклой в кроватке, родители услышали монолог в нежном девичьем исполнении:

— З-заклой лот, п-падла, п-поняла? Че з-зенки лаззявила? Ща глаз на з-зопу натяну.

Они впали в ступор, решив навсегда порвать с нянькой, но на следующий день Анечка буквально выгнала их на работу, протягивая ручки пришедшей на смену бабе Кате и спрашивая ее о каком-то «луцсем Илюсе». Однажды девочка нашла в Илюшином портфеле остаток бутерброда и набросилась на него гудящей бродячей кошкой. Илья догадался, что ребенка нужно еще и кормить. В это время баба Катя организовала бурную деятельность по отмыву бутылок от этикеток прямо в Анечкиной квартире. Она включала газовую колонку, набирала в ванну горячую воду, и бутылки, утробно булькая, несколько часов отмачивали в кипятке свои буро-зеленые бока.

— Голенькая бутылочка, она дороже! — поясняла баба Катя Илюше, пока он вливал Анечке в голодный рот неразогретый борщ.

Как-то Анечкиному папе соседи нажаловались, что баба Катя была замечена с его маленькой дочерью на солнцепеке в очереди за шерстяным ковром. Илюша в это время был на секции по легкой атлетике и не мог подменить коммерсантку. Вечером у Анечки поднялась температура и началась рвота.

— Я же говорила, к эндокринологу нужно, — отпиралась баба Катя, когда родители прижали ее к стенке.

На следующий день по рекомендации соседей мама привела Анечку в квартиру к Софье Михайловне