Разумеется, в гардеробе Георгия Эфрона были и классические белые рубашки, и несколько галстуков. Один из них – “зеленый монпарнасский”. Другой – галстук в горошек, его Мур летом 1941-го отдаст Мите в обмен на три тома “Очерков по истории западноевропейской литературы” П.С.Когана.

Мур любил одеваться с детства. Уже в тринадцать лет, как раз на свой день рождения, он надел свою первую шляпу. Сергей Яковлевич поздравил его с этим, заметив: “…я здесь (в Советском Союзе. – С.Б.) хожу в кепке еще парижской”.245 Не знаю, можно ли считать любовь Мура наряжаться наследственной. Сергей Яковлевич на дореволюционных фотографиях одет элегантно. Позже ему было не до ходьбы по магазинам, даже парижским. Марина Ивановна, вопреки распространенному стереотипу, любила и одежду, и украшения. Недорогие, но изящные. Даже в страшном 1918-м она поехала в Тамбовскую губернию (менять мыло на хлеб и сало) в серебряных браслетах и кольцах. К счастью, ее не ограбили. Ценили золото, а его Цветаева не носила.

Одежда – настоящая страсть Мура. Он хотел одеваться стильно, изящно, дорого. Блистать, вызывать у всех зависть, быть самым красивым и самым ярким – везде. Когда стал хуже видеть, решил, что надо бы обратиться к врачу. Пусть пропишет ему очки. Но не только читать и беречь глаза – а носить очки и просто “ради шика”246.

Георгий прекрасно разбирался в одежде, причем не только в мужской. Майе Левидовой сшили в ателье модный шерстяной костюм, но она сомневалась: хорош ли он, не слишком ли велики карманы? Мур “принял очень горячее участие в обсуждении этого костюма, я помню, с большим удовольствием”, – вспоминала Майя. Тогда, в 1940-м, ее это очень удивило, ведь мальчиков такие вещи обычно не интересуют. Мур высоко оценил костюм и заметил, что “карманы точно такие, как нужно”. Майя согласилась, признав авторитет парижанина: “Позже выяснилось, что он был прав”.247

Георгий не только любил носить дорогую одежду, но и следил за ней, заботился о вещах. В Москве он будет чистить ботинки в лавочках у ассирийцев, ставших почти монополистами этого нехитрого бизнеса. Позднее станет чистить сам. В его портфеле всегда лежали две щетки – для одежды и для обуви: “Я потрясающе вычистил свои ботинки: всем грязнулям в зубы!!!”248

В Елабуге, в последние дни жизни Марины Ивановны, Мур озабочен тем, как бы местная грязь не повредила его парижским башмакам и “шикарным брюкам”. Ни на день не забудет о своей внешности: “…я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины”.249 Цветаева писала о необыкновенной страсти своего сына к парикмахерским.

Поразительно, но в сентябре 1941-го в Чистополе, через несколько дней после гибели матери, Мур продает часть вещей, но при этом… покупает себе несколько галстуков. Даже в октябре-ноябре 1941-го, в поезде, что увозил эвакуируемых из Москвы в Ташкент, Мур думал о своей красоте и элегантности: “По общему признанию, я – самый элегантный человек состава”.250 В Ташкенте Мур будет жить в крайней бедности, даже в нищете. Постоянно голодать. Но и там он будет думать об одежде. Он считает, что это совершенно необходимо в жизни: “Я неизмеримо выигрываю от хорошего костюма, а Ташкент – город шикарно одетых людей”251, – напишет он Але 11 мая 1943 года. В тяжкой и бедной ташкентской жизни настоящая радость для Мура – “получить из стирки и глажки брюки и белье”. Всё это “заставит еще ярче сверкать мою классическую красоту, – снова пишет он Але уже 30 июня 1943-го. – Эх, люблю, грешным делом, приодеться!”252

Одноклассницы и одноклассники были уверены, что Мур – настоящий донжуан. С такой внешностью, манерами, костюмом, с экзотическим французским обликом – и без девушки? Невероятно. Робкие старшеклассницы даже не решались флиртовать с таким мальчиком. “Все обо мне почему-то думают, что у меня куча любовниц, – очевидно, потому, что я нравлюсь девочкам”.253 Впрочем, они Мура и не интересовали. Слишком простые, неинтересные и некрасивые.

Красота русских девушек – общераспространенный стереотип. “Наши девчонки лучше всех!” С детства я слышал эту фразу от разных людей и в разных вариантах, читал в мемуарах и в публицистике, в частных письмах и в дневниках. Мур представляется странным, удивительным исключением. “Интересно, где лучше женщины умеют любить: здесь или в Париже?” – спрашивал он сам себя. Парижанки и в самом деле очень красивы, к тому же в тридцатые годы они умело пользовались косметикой и парфюмом, изящно и модно одевались. Но Мур был слишком маленьким, чтобы заводить романы с парижанками. А русские ему не очень нравились. Со временем он пришел к заключению, что русские девочки “довольно редко красивые, или они красоты очень выраженной и чувственной, и они хороши в кровати, но не иначе”.254

Может быть, русским сверстницам Мура не хватало той яркости, что подчеркивает хорошая косметика? Косметика, конечно же, была и в Советском Союзе. В наше время покупателя пытаются убедить, будто ему предлагают уникальный товар, придуманный и созданный именно для него. Эксклюзив, ручная работа и т. п. В СССР рубежа тридцатых-сороковых всё было наоборот. Воображение потребителя потрясали объемами. Корреспондент “Вечерней Москвы” Н.Королева на парфюмерной фабрике сравнивала себя с Гулливером в стране великанов: цистерны с цветочным одеколоном по 10 тонн каждая, баки с духами по 500 килограммов. Производственные планы: выпустить в 1940 году 31 миллион флаконов духов и 64 миллиона флаконов одеколона. Ленинградская фабрика “Главпарфюмер” предлагала “духи высшего качества” “Манон”, “Фреска”, “Нега”. Стоили они недешево – 27–28 рублей. Более скромные духи “Камея” стоили 17 рублей. Газеты рекламировали новые духи и одеколон “Крымская роза”. Столичная “Красная Москва” в рекламе и не нуждалась. В магазинах продавались даже подарочные наборы, выпущенные “Главпарфюмером” к 22-й годовщине Октябрьской революции: духи, одеколон, мыло и пудра в красивой коробочке с красными знаменами, красной звездой на кремлевской башне и большими цифрами XXII. Разумеется, выпускали подарочные парфюмерные наборы и к 8 Марта: духи, одеколон, пудра, мыло, губная помада.

Девушки, приехавшие из-за границы, знали толк в косметике. Ариадна Эфрон даже приучила Мулю Гуревича пользоваться кремом “Оникс”: “…по твоему совету, я пользуюсь им всё время, чтобы ты всегда меня любила, и никогда ни на капельку меньше”255, – напишет он Але в лагерь. Но это случай редкий. Тогда считалось, что косметика нужна не мужчинам и не юным девушкам, а дамам после тридцати лет. “Единственная косметика, которую признавали в восемнадцать лет женщины моего поколения, было мытье головы. Хочешь быть красивой – вымой лишний раз голову”256, – вспоминала Лидия Либединская.

Не случайно Георгию в СССР нравились или взрослые женщины, или девушки с ярко выраженной южной внешностью. Это всё представительницы южных этносов: еврейки (Иэта Квитко, Майя Левидова), армянки (Мирэль Шагинян), болгарки (дама из Голицыно) и даже украинки (Валя Предатько). А русские?

Весной 1940-го Мур считает москвичек привлекательными, но чем дальше, тем больше будет в них разочаровываться: “Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко; нет, надо быть справедливым, некоторые из них довольно сносные, но ничего особо интересного. Поэтому мне и делать нечего”.257 Может быть, Мур просто рассуждал, как в басне лиса о винограде?