Мешки с героином спецназовцы бросили у края вертолетной площадки. Молча подбежали к спрыгнувшему с камня Треми и построились в шеренгу. Молча. Не произнеся ни слова. И ни намека хоть на какой-нибудь рапорт. Тяжело дышащих пленных молча заставили встать на колени в конце строя. Руки на затылке. Глаза опущены. Сами спецназовцы, как отметил Чекряев, дышали ровно и спокойно, словно не было позади бессонной ночи, боя и изнурительного марш-броска по Бороде Дьявола. И еще капитан заметил, что черные комбинезоны бойцов запачканы кровью. У всех.

Треми медленно прошел вдоль строя, остановился у пленных, помолчал и коротко приказал:

— Уходим. — И обернулся к начальнику заставы: — Майор, спасибо за гостеприимство…

— Стоять!

Чекряев подскочил к одному из пленных.

— Мустафа!

В глазах басмача на мгновение мелькнула надежда. И сразу же исчезла, уступив место обреченной покорности.

— Мустафа! — Чекряев посмотрел на Захара. — Захар, это мой человек!

— Это мой пленный, — сухо напомнил полковник.

Дорохов подошел поближе и набычился, недружелюбно глядя на Треми. Чекряев искренне надеялся, что напарник не сорвется, — он рассчитывал договориться с Захаром.

— Вы, наверное, не поняли, полковник, — тихо сказал Чекряев. — Этот человек мой осведомитель. Он работает на ФСБ. Он наш человек. Отдайте его.

— Этот человек должен был умереть несколько часов назад, — ровным голосом произнес Треми. — То, что он до сих пор жив, ничего не меняет — это ненадолго. Мне бесконечно жаль, капитан, но я уже советовал вам забыть о караване.

— Не надо, русский, — хрипло проронил Мустафа, поднимая глаза на Чекряева. — Они не отпустят… — Басмач каркнул: то ли кашлянул, то ли издал смешок. — Я ведь знаю, кто они…

Стоящий рядом спецназовец молча ударил Мустафу в голову. Ногой. Коротко и очень ловко. Чекряев даже не сразу понял, что случилось, — неясное движение человека в черном, и потерявший сознание осведомитель начинает заваливаться на бок. А когда капитан понял, что произошло, то уже не смог сдерживаться. Он крикнул что-то грубое и бросился к Треми, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет…

Когда к Чекряеву вернулась способность здраво оценивать происходящее, он понял, что все закончилось не так уж и плохо: его не убили. Капитан лежал на спине, и острый камешек больно врезался в позвоночник. В щеку грубо упирался автоматный ствол, а перед глазами находился запыленный армейский ботинок: кто-то наступил фээсбэшнику на грудь и крепко придавил к земле.

— Полковник, — позвал Чекряев. — Полковник.

— Пусть он повернет голову, — разрешил Треми.

Автоматный ствол чуть отодвинулся, и капитан получил возможность оглядеть всю сцену. Здоровяк Дорохов находился в точно таком же положении, что и он: распластан на земле, над ним человек в черном. Мустафы и второго басмача не было видно, видимо, спецназовцы затолкали пленных в вертолет.

— Захар, вы только что совершили преступление, — процедил Чекряев. — Майор, вы обязаны оказывать мне полное содействие.

— Вы хотите, чтобы я поднял заставу? — осведомился Петрович.

— А если хочу?

— Боюсь, я даже не смогу поднять руку без их разрешения, — улыбнулся майор. — Разве не видите?

Спецназовцы не тронули пограничников, но рядом с начальником заставы стоял человек Треми. Стоял молча, не шевелясь и не проявляя никакой агрессии. Но Чекряев уже знал, как мало нужно времени людям полковника, чтобы начать убивать.

— Я с ними воевать не собираюсь. Мне достаточно басмачей.

— Мы уходим. — Захар слегка склонил голову. — Господа, мне жаль, что наша встреча закончилась подобным образом.

Чекряев дернулся, почувствовав укол в шею, и тут же затих. Только успел подумать, что прикоснувшиеся к нему пальцы были необычайно холодны. Контролировавший капитана спецназовец деловито проверил пульс, задрал веко и кивнул:

— Спит.

Бойцы Треми черными тенями исчезали в вертушке. Полковник задумчиво прищурился на сереющее небо.

— Майор, а ведь ты зря не подчинился нюхачам. Теперь проблемы будут.

— Пошел ты… — беззлобно ругнулся пограничник. — Лучше неприятности по их линии, чем твой нож в сердце.

Захар усмехнулся.

— Я бы не стал тебя убивать, майор. Мы сюда басмачей бить приходим, а не своих.

— А что ты со мной сделал бы? — заинтересовался пограничник.

— Накостылял бы. А вот нюхачей бы шлепнул. Ты им жизнь спас, майор.

— Я сюда басмачей бить поставлен, а не своих, — словно эхо откликнулся Петрович. — Удачи, Захар!

— До встречи!

Черная вертушка плавно поднялась с земли и устремилась вдоль Бороды Дьявола.

Когда Тереза увидела его впервые, он уже был героем.

Нет, не так. Он уже был Героем. И не только для молоденькой девчонки, едва вступившей в пору юности. Нет. Он был Героем для всего Ордена. Любимцем гордой Чуди, кумиром мальчишек и предводителем воинов. Он был Героем для седых ветеранов и честолюбивых лейтенантов, для великих магов и неустрашимых рыцарей. Менестрели слагали баллады о его подвигах, а во время любого застолья обязательно поднимался тост за его здоровье. Он был образцом для подражания, но никто не мог упрекнуть его в кичливости или чванстве. Он заслужил уважение и дорожил им. И за это его любили еще больше.

Когда Тереза увидела его впервые, он поднимал кубок за здоровье ее отца, и молодежь, допущенная за праздничный стол, затаив дыхание, ловила каждое слово кумира. Его густой, уверенный голос заставил трепетать сердце Терезы… а впрочем, все женские сердца трепетали при виде Героя. Но его победы ограничивались только полями сражений: Герой с любезной улыбкой смотрел на обожательниц, но оставался верным красавице жене.

Которой остро завидовала Тереза. Завидовала без злости, даже тогда, когда тоска рвала на части юную девичью душу.

А потом был первый выход в свет, первый бал в Замке и первый, и самый главный, танец в жизни любой девушки Чуди — Хоровод Полевых Цветов. Юные красавицы, облаченные в розовые туники и украсившие себя гирляндами нежных цветов, открывали первый бал года, первыми приветствовали весну и окончательно вступали в новую пору жизни. Это был танец прощания с детством: после Хоровода, согласно древнему обычаю, к девушке можно засылать сватов. Тереза танцевала среди других, ловила на себе взгляды горячих юношей, но ее глаза сияли только для него. Только для Героя, сидевшего по правую руку отца. И букет Терезы, который девушки по традиции бросали зрителям, попал к нему. К Герою. И она увидела его улыбку. Улыбку, предназначенную ей.