студеным веет…

И жизнь молчит, и по горам

Бедна карельская береза;

И в самом мае, по утрам,

Блистает серебро мороза…

Мертвеет долго всё… Но вдруг

Проснулось здесь и там движенье;

Дохнул какой-то теплый дух

И вмиг свершилось возрожденье:

Помчались лебедей полки,

К приютам ведомым влекомых;

Снуют по соснам пауки;

И тучи, тучи насекомых

В веселом воздухе жужжат.

Взлетает жавронок высоко,

И от черемух аромат

Лиется долго и далёко…

И в тайне диких сих лесов

Живут малиновки семьями:

В тиши бестенных вечеров

Луга и бор и дичь бугров

Полны кругом их голосами.

Поют… поют… поют оне

И только с утром замолкают:

Знать, в песне высказать желают,

Что в теплой видели стране,

Где часто провождали зимы;

Или, предчувствием томимы,

Что скоро, из лесов густых,

Дохнет, как смерть, неотвратимый,

От Беломорских стран пустых,

Губитель роскоши и цвета,

Он вмиг, как недуг, всё сожмет,

И часто в самой неге лета

Природа смолкнет и замрет!

По Суне плыли наши челны.

Под нами стлались небеса,

И опрокинулися в волны

Уединенные леса.

Спокойно всё на влаге светлой,

Была окрестность в тишине,

И ясно на глубоком дне

Песок виднелся разноцветный.

И, за грядою серых скал,

Прибрежных нив желтело злато,

И с сенокосов ароматом

Я в летней роскоши дышал.

Но что шумит?.. В пустыне шепот

Растет, растет, звучит, и вдруг –

Как будто конной рати топот,

Дивит и ужасает слух!

Гул, стук! – Знать, где-то строят грады;

Свист, визг! – Знать, целый лес пилят!

Кружатся, блещут звезд громады,

И вихри влажные летят

Холодной, стекловидной пыли:

«Кивач!.. Кивач!.. Ответствуй, ты ли?..»

И выслал бурю он в ответ!..

Кипя над четырьмя скалами,

Он, с незапамятных нам лет,

Могучий исполин, валами

Катит жемчуг и серебро;

Когда ж в хрустальное ребро

Пронзится, горними лучами

Чудесной радуги цветы

Его опутают, как ленты;

Его зубристые хребты

Блестят – пустыни монументы.

Таков Кивач, таков он днем!

Но под зарею летней ночи

Вдвойне любуются им очи:

Как будто хочет небо в нем

На тысячи небес дробиться,

Чтоб после снова целым слиться

Внизу, на зеркале реки…

Тут буду я! Тут жизнь теки!..

О, счастье жизни сей волнистой!

Где ты? – В чертоге ль богача,

В обетах роскоши нечистой,

Или в Карелии лесистой,

Под вечным шумом Кивача?..

Духи основали свое царство в пустынях лесной Карелы. Вот как поэт наш изображает их.

В тех горах

Живут селениями духи:

Точь-в-точь, как мы! В больших домах,

Лишь треугольником их кровли,

Они охотники до ловли,

И всё у них, как и у нас:

Есть чернь и титул благородных;

Суды, Расправы и Приказ.

Но нет балов, торговок модных,

Карет, визитов, суеты

И бестолкового круженья;

Нет мотовства и разоренья,

Так, стало, нет и нищеты!

Счет, вес и мера без обмана,

И у судейского кафтана

У них не делают кармана. –

Я не могу уверить вас,

Имеют ли они Парнас,

Собранья авторов и залы

Для чтения. – «А есть журналы?» –

Нет-с! – Ну, и ссоры меньше там;

Литературные нахалы

Не назовут по именам

И по отечествам, чтоб гласно,

Под видом критики, ругать:

То с здравым смыслом не согласно!

И где, кто б мог закон сыскать,

Который бы людей уволил

От уз приличия? И им,

Как будто должное, дозволил

По личным прихотям своим,

Порою ж и по ссоре личной,

Кричать, писать, ругать публично?..

Зато уж в обществе духов –

Вон там, на тех скалах огромных –

Все так приязнены! так скромны!..

От человеческих грехов

Подчас им, бедным, очень душно!

И если станет уж и скучно

Смотреть на глупости земных,

На наши шашни и проказы,

То псов с собой четвероглазых

И в лес! И вот, лесов чесных

Принявши образ, часто странный,

То, выше ели, великаны,

То наравне, в траве, с травой!

Проказят, резвятся, хохочут,

Зовут, обходят и морочат…

Иди к ним, с умной головой,

Начитанный теорик, – что же?

Тебе ученость не поможет:

Ты угоришь: всё глушь да мрак;

А духи шепчут: «ты дурак!

Сюда, мудрец, вот омут грязный!»…

Не так ли иногда приказный,

Раскинув практику свою,

Из справки в справку ходит, ходит,

И часто в бестолочь заводит

И толковитого судью?..

О статьях кн. Вяземского*

Некоторые журналы, обвиненные в неприличности их полемики, указали на князя Вяземского, как на начинщика брани, господствующей в нашей литературе.

Указание неискреннее. Критические статьи кн. Вяземского носят на себе отпечаток ума тонкого, наблюдательного оригинального. Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить. Даже там, где его мнения явно противоречат нами принятым понятиям, он невольно увлекает необыкновенною силою рассуждения (discussion) и ловкостию самого софизма. Эпиграмматические же разборы его могут казаться обидными самолюбию авторскому, но кн. Вяземский может смело сказать. что личность его противников никогда не была им оскорблена; они же всегда преступают черту литературных прений и поминутно, думая напасть на писателя, вызывают на себя негодование члена общества и даже гражданина. Но должно ли на них негодовать? Не думаем. В них более извинительного незнания приличий, чем предосудительного намерения. – Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров? Щекотливость их покажется ему чрезвычайно странною, и он чуть ли не будет прав.

Доказательством, что журналы наши никогда не думали выходить из границ благопристойности, служит их добродушное изумление при таковых обвинениях и их единогласное указание на того, чьи