Однажды мы с Игорем заглянули к нему домой. Квартира находилась в «итальянском дворике». Наше появление в нём не могло пройти незаметно для соседей. Мы уже зашли в каморку Нюмы, устроились у стола, я уже сделал заключение, что до такого беспорядка своё жильё мог довести только Нюма, а во дворе всё ещё продолжалось обсуждение наших персон. Приятно было услышать, что нас охарактеризовали как «благообразных молодых людей». Игорь напомнил хозяину о цели визита – тот обещал ему шахматную литературу.

– Не ходи туда! – вдруг из-за портьеры раздался болезненный голос.

От неожиданности мы вздрогнули. Там лежала парализованная мать Нюмы. Он никогда ничего не говорил о ней.

– Да, мама, я не пойду туда, – ответил он и подмигнул нам.

Оказывается, книги лежали в глубине двора в пристройке, которая обрушилась, и было небезопасно в неё входить. Пока мы беседовали, слышно было, как за портьерой больная справляла в горшок малую нужду. В этот момент сын застыл, как бы пережидая щекотливую ситуацию. Я и Игорь говорили наперебой. Делали вид, что ничего не заметили. Потом мы засобирались и начали прощаться с несчастной женщиной. Она слабо отвечала из-за портьеры, а когда мы выходили из комнаты, снова донёсся её тревожный голос:

– Не ходи туда, Нюма!

– Я только ребят провожу и вернусь, – ответил он.

Пристройка находилась в одном из закоулков тесного двора. Она сильно обветшала, обвалились потолок и одна из стен, построенная из глины.

– Здесь был мой кабинет. На моей памяти он столько землетрясений перенёс. Последнее не выдюжил. Сколько можно? Представьте себе, здесь по-прежнему работает электричество, – сказал Нюма.

В этот момент он, кряхтя, протиснулся в заклиненную дверь, на ощупь нашёл включатель. Свет был тусклым. Нюма начал рыться в куче опавшей штукатурки и рухнувших книжных полок. Наконец он выпростал из неё несколько книг, ради которых мы пришли к нему.

Выходя на улицу, мы спросили, не нужна ли помощь для матери. Он немного подумал и сказал:

– Жаль, там под развалинами остался комплект журнала «Иностранная литература» за 1973 год. Тогда в трёх номерах журнала печатался роман Фолкнера «Шум и ярость».

По дороге мы поохали о состоянии матери нашего приятеля и о том, как он неряшлив в быту. Мы знали, что отца Нюма потерял ещё в детстве – умер от рака. После некоторой паузы Игорь добавил:

– На самом деле творчество Фолкнера противопоказано Нюме. Мощные, необузданные характеры, ужасные поступки некоторых персонажей, сам стиль писателя тормошат слабую психику нашего общего знакомого.

Иногда мы замечали, что Нюма худел и вроде становился выше ростом. При этом он заметно прибавлял в аккуратности – тщательно брился. Его перманентное состояние лёгкого подпития сменялось мрачностью. Он обособлялся. Как я понимал, в чём со мной соглашался Игорь, бедняга страдал от депрессии.

– Это у меня экзистенциальное, – объяснял наш приятель своё состояние, когда выходил на контакт. Конечно же, он кокетничал.

После окончания университета я потерял Нюму из виду – занимался своими проблемами. Надо было закрепиться в Тбилиси и не уезжать домой, в провинциальный городок. Нашёл работу в редакции вечерней газеты, где, кстати, работал отец Игоря.

Тут ещё перестройка поспела. В городе царил бедлам, «всеобщее обнищание народных масс», как выражались классики, гражданская война. Надо было спасаться.

Однажды, стоя в длиннющей очереди за хлебом, я увидел Нюму. Он показался мне очень высоким и бледным. Нас разделяли человек 20–25. Я решил, что поставлю его в очередь рядом со мной, так ему к цели поближе. И поговорить можно было бы. Я подошёл к нему, но старый приятель никак не отреагировал на моё появление. Вокруг происходили непрестанные разборки, народ лихорадило от бесконечного ожидания, а он стоял отрешённый, теребя сумку. Разве что еле заметно шевелились его губы. Видимо, вёл внутренний монолог, кто знает – может быть, диалог.

Подъехала машина с хлебом. Толпа оживилась, пришла в движение. На подножке кабины стоял гвардеец с автоматом. Он предостерегающе пустил автоматную очередь вверх. От её звука вздрогнули все, даже сам гвардеец, но не Нюма. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он продолжал свою внутреннюю речь.

Толпа не могла долго выдержать порядок. Очередь смешалась, самые ражие бросились на штурм. Ещё один предостерегающий выстрел гвардейца уже никого не пугал. Я активно толкался локтями, дотянулся правой рукой до решётки оконца, застолбив таким образом позицию. Бочком-бочком я приближался к вожделенному окошку. В какой-то момент глянул в сторону, где мог находиться Нюма. Его оттеснила толпа на самый край.

Но вот Нюма подал голос. Да ещё как подал! Он заговорил громко, как будто пытался перекричать окружающий шум. При этом бедняга не замечал, где говорил, кем был окружён. Нюма как зомби ходил по улицам и иногда, заговариваясь, оказывался в таких уголках городка, где никогда в жизни не ступала его нога.

Однажды на проспекте Руставели народ собирался на демонстрацию. Люди были возбуждены и кричали антиправительственные лозунги. Скандировали их на грузинском языке. Вдруг в воздухе завис голос. Демонстранты смолкли и стали озираться вокруг. Они увидели высокого, худого, изнеможённого молодого человека в очках, который витийствовал и темпераментно жестикулировал. Оратор держал речь на русском языке. Это был Нюма. Он шёл в противоположном направлении, вышагивая на своих длинных ногах. Ещё долго можно было слышать его рассуждения о текущей политической ситуации. Голос медленно затихал по мере того, как удалялся одинокий оратор.

– У него, видимо, свои претензии, – пошутил кто-то из демонстрантов.

Один американский фотокорреспондент снимал обугленные развалины здания парламента. Только что в Тбилиси кончилась война. В кадр попал Нюма, худой, с всклокоченной шевелюрой. Кадр получился патетичным. Говорили, что фотограф даже получил за него премию.

Нюма стал общегородским достоянием. Проще говоря, городским сумасшедшим…

Как-то ранним утром, выйдя из метро, на окраине города я увидел Нюму. Он шёл в моём направлении и говорил. Я не прислушивался к содержанию его речи. Мне было жутко – не знал, как повести себя или как поведёт себя он, увидев меня. Но мой бывший приятель прошествовал мимо, шумный и энергичный, даже не взглянув в мою сторону. Я вслушался в его голос и обнаружил, что бедняга вёл диалог. Одна его ипостась говорила спокойно, и обертоны были мягкие. Нюма издавал гортанный звук, как будто откашливался, и в роль вступала другая личность – агрессивная, непоколебимая, с сильно выраженным еврейским акцентом в речи.

– Ты смотри – Склифасовский! – воскликнул стоящий рядом со мной мужчина своему товарищу.

Это была дразнилка, которая закрепилась за ним. Тот мужик раза три произнёс её в сторону удаляющегося Нюмы, но тот не отреагировал и продолжил путь, занятый своим диалогом-разборкой.

Впрочем, народ мало ему досаждал. Его жалели и с пониманием относились к его болезни. Времена были уж очень тяжёлые. Как-то на улице Нюму остановил милиционер, потребовал, чтобы тот не нарушал порядок и прекратил горланить. Проходящие мимо мужчины и женщины вступились за Нюму. Физиономии у них при этом были жалостливо-снисходительные. Нюма, пока с ним говорил страж порядка, виновато молчал. Но после того, как его милостиво отпустили, он, набрав свой обычный ход, снова начал голосить.