В другой раз мы чуть не столкнулись лоб в лоб на улице. Когда мне показалось, что он и на сей раз проигнорировал мою особу, я вдруг услышал имя Малькольма Каули. Нюма удалялся, читая вполне связную лекцию о Фолкнере. Неужели он всё-таки заметил меня и дал об этом знать этаким образом?

С некоторых пор о житье-бытье моего старого приятеля я стал узнавать от одной нашей сотрудницы по редакции. Она дополнительно подрабатывала в еврейском благотворительном фонде.

В одно утро она пришла в редакцию расстроенной.

– Опять на улице повстречала бедолагу, идёт, кричит, – сказала она.

– Склифасовский, что ли? – уточнил один из коллег.

Бэлла (имя сотрудницы) назвала настоящую фамилию Нюмы и добавила, что хорошо знала его мать Аду.

– Она серьёзно болела, насколько я знаю, – вступил я в разговор.

Она умерла несколько лет назад. Её похоронили на средства фонда, по еврейскому обычаю, в течение дня после кончины. Девушки из фонда работали у неё сиделками. Ада постоянно рассказывала им о сыне, жалела, что он никак не женится. Вспоминала, как ещё в школе в него влюбилась одна девчонка и что он сильно стеснялся этого. Она несла всякую околесицу, и создавалось впечатление, что она не знала о болезни Нюмы.

Он сам приходил в фонд, слушал лекции. Был прилежен и тих. Когда его спрашивали, почему он так «неконвенционально» ведёт себя на улице, молчал и краснел. За ним замечалось, что, получив гуманитарную помощь, он тут же вскрывал пакет. Ненужные ему и его матери вещи он возвращал.

Кстати, Нюма заговорил после смерти матери. Он лежал тогда в психиатрической клинике. Его быстро переодели и привезли домой. Тогда и стало ему совсем плохо.

– Его вернули в клинику, но без толку, – рассказывала Бэлла.

– Какое лечение сейчас! Вы что, не слышали, что нашу городскую лечебницу закрыли из-за отсутствия средств? Всех больных на улицу выпустили, – сказал с укоризной коллега.

Потом мы перешли на популярную тогда тему эмиграции. Стали перебирать родственников, просто знакомых, кто отбыл за кордон. Получилось, что много народу отбыло. Неожиданно Бэлла заулыбалась, вспомнила Нюму, один из его «пунктиков»:

– Бедолаге не в Израиль, а в США хочется, именно в штат Миссисипи, на чём настаивает.

В последний раз я видел Нюму в весьма тяжёлой ситуации. Обычно я возвращался домой через вокзал, через железнодорожные пути. В это время на первый путь, к первой платформе подавали московский поезд. В тот день я не спешил, шёл и озирался на отъезжающих. Среди них я увидел Нюму. Вид был у него торжественный. Лицо излучало спокойствие. Его багаж состоял из двух старомодных чемоданов и нескольких деревянных ящиков. Было заметно, что Нюма долго и тщательно паковал свои вещи, к ящикам приделал подшипники вместо колёс. Он стоял чуть поодаль от других пассажиров. Те суетились в предвкушении того, что вот-вот подадут состав, о чём уже было объявлено по радио. Нюму никто не провожал. Куда направлялся мой старый приятель? Вдруг у меня закралось жуткое подозрение, что у бедняги нет даже билета на поезд и что его отъезд – часть бредового состояния. Я прибавил ходу, чтобы не стать свидетелем коллапса, на который обрекал себя больной. Нюма не заметил меня. Возможно, что в тот торжественный момент контакт с ним мог бы состояться. Но мне было бы невыносимо слушать делириум, содержание которого я с большой вероятностью мог предположить заранее.

На следующий день Бэлла рассказала, что наш общий знакомый учудил. В секрете от всех он отправился на вокзал, а до этого подозрительно копошился, возился с ящиками. Словом, его попытка сесть в вагон стоила опоздания для отхода состава. Нюма устроил скандал, кричал во всё горло. Проводник быстро смекнул, что имеет дело с больным человеком. Позвали милицию – Нюму отвели в отделение.

– Куда он направлялся? – осведомился я.

– Уж точно не в Израиль, а то бы о его приготовлениях скорее узнали, – ответила коллега.

Нюме стало хуже. Как тогда у нас выражались, он завернулся в одеяло, перестал вставать с постели. Умер от тяжёлой депрессии. Его похоронили рядом с отцом и матерью.

Недавно из Америки вернулся Игорь. Он работал над докторской диссертацией по социологии. За партией шахмат Игорь рассказал мне, что заехал в штат Миссисипи посетил дом-музей Фолкнера. Даже землю с его могилы привёз. Потом он заговорил о Нюме, дескать, помнит поклонника творчества этого писателя, мог бы поделиться с ним буклетами и щепоткой земли.

Русских в городке было мало, и их дети тучностью не отличались. Один только Шурик. Грузинские прозвища типа «хозо», «дундула», «бекке» к нему не прилипали, русские тоже. Шурик сам по себе был приметной личностью.

К примеру, он оказался единственным из зала, кто откликнулся на приглашение заезжего факира принять участие в аттракционе. Фокус шёл своим чередом – смельчака из зала, как его назвал артист, уложили в ящик. Когда факир и его команда демонстрировали залу, какие у них острые пилы, Шурик вдруг начал тихо, обречённо всхлипывать. По его толстым щекам текли крупные слёзы. Когда фокусник обратил на него свои взоры, вначале даже не понял, что происходит. Потом, догадавшись, сказал смельчаку из зала: «Иди, иди домой, мальчик!»

Однажды, заблудившись, через весь город проехалась и остановилась у здания вокзала американская машина. Дело было вечером. Почти весь город бросился смотреть на чудо-юдо. Американские машины в городке можно было видеть только в будке чистильщика обуви-ассирийца. Мы подолгу заглядывались на яркие вырезки из иностранного журнала. Помню, как хозяин будки и этих картинок сказал нам: «Выучитесь – потом сможете купить такие автомобили». Но пока это не случилось, мы стояли, обступив плотной толпой американскую машину – «Бьюик» 1956 года выпуска. Те, кто сидел в салоне, мешкали в неуверенности. Но вот из окна высунулся небритый мужчина в шляпе и с армянским акцентом спросил, как проехать до «Эрэвана». С таким же успехом можно было спросить, как из нашего городка добраться до Парижа. Тут вступил в свою роль Шурик: «Дяденька, вы американец?» Мужчина как будто испугался и начал доказывать, что он советский армян. «А почему странные вопросы задаёте?» – не унимался парнишка. Голова мужчины тревожно задвигалась, а потом скрылась в салоне. Суматошно заработал мотор, толпа расступилась, и «Бьюик» рванул с места. Мы смотрели ему вслед и прикидывали, какая у него скорость. А те, в салоне авто, наверное, находились под впечатлением – в вечерней темноте в маленьком грузинском городке их обступила толпа, которая странно молчала, а вопросы задавал только толстый русский мальчик.

Когда Шурика обижали, он впадал в неистовство, краснел, начинал мельтешить, всем своим видом обещал страшную кару обидчику, потом, переваливаясь с боку на бок, бежал в сторону дома. Возникало ощущение неотвратимой мести. И вот появлялась… бабушка Шурика. Она была из того рода особ, которые склонны к ненормативной лексике и курят. С палкой в руках они гоняют обидчиков их внуков. Некоторое время она водила внука в школу. Как-то им дорогу переградила свора собак. Помню, как бабуля бросала в псов камни…