так уж важен. Новости о Калише быстро передавались из уст в уста, поскольку более 50 000 жителей бежали из города и искали убежища в поселениях по всей русской Польше. Поляки даже помогали обычно презираемым русским чиновникам скрываться от немецких захватчиков. Беженцы разносили свои печальные рассказы во все концы[90]. История вскоре стала распространяться и другими путями. Пропагандисты быстро сняли фильм под названием «Кровавые дни Калиша» («Krwawe dni Kalisza») и показали его в Варшаве в подтверждение зверств [Segal 1999: 69]. Русская и польская пресса не замедлила провозгласить Калиш примером немецкого варварства, утверждая, что война ведется ради блага цивилизации[91]. Гнев был вполне реальным. Даже такие персоны, как великий князь Николай Николаевич, приходили в расстройство, когда речь заходила о Калише [Knox 1921, 1: 44]. Голоса малочисленных обозревателей, приписывавших убийства природе войны, а не немецкой армии, просто игнорировали [Frenkel 2007: 87].

Одно особенно художественное и окрашенное личным отношением свидетельство о жизни в Калише принадлежит некоей пани Густ, которая, пережив нападение, поступила в школу сестер милосердия в Риге. «Петроградский курьер» опубликовал ее историю в номере за 25 августа (10 сентября), подав как взгляд из первых рук на «ужасы зверства тевтонцев». Когда начались немецкие атаки, Густ, ее муж и сын бежали из города. В первый день ее муж ушел, чтобы найти коляску, и не вернулся. Бесплодно прождав его несколько дней, она опасалась худшего. Наконец она решила забрать сына в Лодзь, но вначале вернулась в город, чтобы поискать мужа. Она прошла несколько немецких блокпостов, лишившись всех серебряных денег, но вернулась в разоренный город, где неубранные тела оставались лежать прямо на улицах. Когда она пришла в меблированные комнаты, к ней подошла плачущая соседская служанка и сообщила, что ее хозяин бежал и оставил ее одну в доме с дочерьми, Анелей 15 лет и Зосей 12 лет. А вскоре в дом ворвались семеро пьяных немецких солдат, связали мать, а девочек изнасиловали, оставив «истерзанных и окровавленных» на полу. Зося впала в «нервическую лихорадку» и была почти при смерти, когда пани Густ их оставила[92].

Эта история высветила две важнейших темы военной пропаганды: необходимость борьбы с немецкими варварами и опасности, ожидающие беззащитных женщин и детей, если русские и поляки потерпят неудачу. Журналисты быстро подхватили эти темы. После входа войск во Львов 23 октября (8 октября) 1914 года один репортер отмечал, что

в то время, как немецкие орды, проходя города и селения противника, предавали все огню и мечу, а весь мир кричал об их варварстве, наши войска, наши солдаты и офицеры, проявляли себя истинными рыцарями и джентльменами, и прекрасный Львов остался совершенно нетронутым, и жизнь в нем продолжалась, как будто ничего не случилось[93].

Российские пропагандисты явно считали, что подобного рода история убедит напуганное польское население поддержать военные усилия России. Действительно, многие польские историки ныне согласны с тем, что калишский эпизод укрепил позиции пророссийских политиков, по крайней мере в краткосрочной перспективе [Davies 1982, 2: 389]. Немецкие комментаторы приходили к аналогичным выводам как сразу после войны, так и через много лет после ее окончания. Говоря словами одного автора 1920 года, события в Калише стали «самой мрачной страницей в истории всей кампании» [Gothein 1977:23]. Другой автор отмечал, что разрыв человеческих и общественных связей в результате кровопролития равнялся «проигранному сражению»[94]. Иными словами, политика устрашения работала прекрасно.

Надежда на то, общие для русских и поляков антисемитизм и страх перед германскими солдатами, заслужившими репутацию «варваров», помогут сформировать длительный альянс между ними, реализовалась не вполне. Множество поляков по обе стороны довоенной границы настаивали на сопротивлении иностранным оккупантам. Одна листовка, распространенная в Варшаве в августе 1914 года от имени «Национального рабочего союза, Национального крестьянского союза, редакции “Польши” и Союза независимости», призывала поляков не участвовать в войне и позволить «врагам ослабеть». Отмечалось, что с точки зрения польской национальной идеи «полякам сражаться с поляками под знаменами наших врагов» не имело смысла[95]. Власти также проверяли обвинения в том, что молодежь вела агитацию среди студентов для создания вооруженных ячеек, однако эти расследования обычно ничем не заканчивались[96]. Те, кого арестовывали за шпионаж или измену, обычно были маргинальными элементами, этническими противниками и женщинами, которые считались проститутками[97].

Этим небольшим группам тайных шпионов и революционеров явно не удалось убедить население отвергнуть разумную политику «поживем-увидим», воспринятую большинством граждан Польши на ранней стадии войны. В начале 1915 года жандармское управление Варшавской губернии разослало местным жандармам анкеты с недвусмысленными вопросами о политических настроениях на местах, в том числе: делались ли какие-либо попытки отпраздновать годовщину Польского восстания, начавшегося в ноябре 1830 года, как поляки относятся к русским войскам и т. д. Ответ практически из всех округов был одинаков. В 1914 году не было попыток агитировать за немедленное провозглашение независимости, а поляки очень хорошо относились к российской армии. И все же местное население было весьма заинтересовано в учреждении Польских легионов, с большим энтузиазмом воспринимало военные и политические события и, прежде всего, одобрительно отнеслось к декларации великого князя Николая Николаевича от 1 (14) августа, который вполне серьезно обещал Польше автономию после войны. На следующий день после выпуска прокламации на улицы таких городов, как Лодзь, вышли двадцатитысячные толпы[98]. По мере того как 1914 год близился к завершению, становилось ясно, что националистического восстания в Польше, которое пришлось бы подавлять, не случится – по крайней мере не в ближайшем будущем, но политические последствия подобного масштаба прогнозировались к концу конфликта[99].

Казаки и отсутствие безопасности

Имперским чиновникам не стоило успокаиваться при мысли, что очага восстания не существует. Первые месяцы войны сильно дестабилизировали окраины. Разрушение торговых сетей и растущая роль насилия в экономической системе в виде мародерства и реквизиций привело к формированию нестабильной, задушенной предписаниями, официальной экономики и жизнеспособной, но незаконной неофициальной экономики. Ослабление имперского политического управления также обеспечило возможность появления новых форм политической активности, даже если это в целом означало крушение порядка и безопасности. Наконец, стремительное нарастание международного конфликта в многонациональном колониальном пространстве привело, с одной стороны, к этнизации политики, а с другой – к глубинным страхам и паранойе, нашедшим выражение в шпиономании, погромах и различных других проявлениях насильственной этнической политики.

Эти процессы были насквозь пронизаны ощущением беззащитности, порожденным насилием военных в отношении гражданского населения. Джон Киган несколько неожиданно определил Великую войну как «удивительно