дороги. Так Иокаста утешает Эдипа, призывая его не обращать внимания на прорицания, ведь как минимум одно из них оказалось неверным.

Там, где сходятся три дороги… Греческий символизм связывает подобное место с чем-то зловещим; перекрестки, например, ассоциируются с поклонением Гекате, богине магии и колдовства[225]. Между тем для Эдипа это место является недобрым по другой причине. Слова Иокасты приводят царя в смятение, поскольку напоминают о событии, предварившем его появление в Фивах: он убил мужчину, по описанию похожего на Лая, вместе со всеми его слугами – там, где сходятся три дороги. (То был случай древних как мир дорожных разборок: никто из мужчин не желал терять лицо, уступая другому путь там, где двое одновременно проехать не могли.) «Мог ли я, – в ужасе вопрошает Эдип, – быть убийцей Лая – тем самым, которого разыскиваю?» Тем не менее у него остается лучик надежды: человек, свидетельствовавший об убийстве, говорил о разбойниках – во множественном числе. Если он уверен в своих показаниях, то Эдип невиновен, поскольку путешествовал в одиночестве. Следует найти этого свидетеля, ведь у него ключ к правде.

Диалог между Эдипом и Иокастой играет ключевую роль в развитии пьесы и способен поведать нам еще кое о чем. Прежде чем рассказать о стычке в месте встречи трех дорог, Эдип объясняет, как он вообще туда попал. Он отчаянно стремился уйти подальше от дома, потому что, согласно предсказанию оракула из Дельф, ему суждено возлежать со своей матерью и убить своего отца. Чтобы предотвратить столь отвратительные табуированные поступки, он желал проложить по возможности большее расстояние между собой и родным городом… Коринфом; его родителями (как он считал) были Полиб и Меропа – царь и царица этого города, в котором он вырос. До тех пор пока Эдип твердо верит в историю своего происхождения, значимые кусочки мозаики ускользают от него[226].

Вскоре эти кусочки соберутся вместе. Первый прибудет с гонцом из Коринфа, который сообщит, что «отец» Эдипа, Полиб, мертв и Эдип становится его преемником. Эта новость приносит Эдипу одновременно и горечь, и облегчение, ведь страх, который погнал его прочь от Коринфа, – вызванный предсказанием, что он убьет отца и согрешит с матерью, – оказался (по крайней мере, в отношении отца) беспочвенным: старик умер естественной смертью. Однако остается вторая часть пророчества, поэтому Эдипу все еще следует держаться подальше от Коринфа. В эту минуту высказывается гонец, желая унять (как он думает) беспокойство Эдипа:

Коринфский вестник. Так знай же: страх твой пуст был и напрасен.

Эдип. Как пуст? Мои ж родители они!

Коринфский вестник. Нет общей крови у тебя с Полибом[227], [228].

И гонец, пастух, рассказывает о том, как давным-давно Эдипа младенцем передал ему другой пастух, местный фиванец, когда они вдвоем пасли свои стада на горе Киферон. Ребенок был подкидышем, с проколотыми и соединенными между собой щиколотками. Чтобы узнать доподлинно о своих корнях, Эдип видит только один путь: найти того фиванского пастуха. Вступает хор:

Я думаю, что это тот пастух,

За кем послал ты в поле. Но царице

Не должно ли об этом лучше знать?[229], [230]

Эта простая реплика все расставляет по местам в голове Иокасты. Она бросается к Эдипу, отчаянно умоляя его перестать искать правду. Он отказывается, поскольку в его мозаике все еще не хватает одной важнейшей детали. Однако ненадолго, потому что фиванский пастух, по утверждению хора, не кто иной, как слуга, за которым уже послали, – единственный выживший свидетель убийства Лая. На два вопроса Эдипа: «Кто убил Лая?» и «Кто мои родители?» – скоро будут даны ответы.

Эдип узнает правду. Краснофигурная ваза-кратер из Сицилии, расписанная художником из Каподарсо. 330–320 гг. до н. э.

Spese documentazione fotografica Parco archeologico e paesaggistico di Siracusa, Eloro, Villa del Tellaro e Akrai.

Когда фиванский пастух (и свидетель) появляется на сцене, другой пастух узнает в нем своего товарища. Достаточно нескольких строк – и мозаика сложится для невезучего фиванца:

Коринфский вестник. И помнишь,

Однажды ты малютку мне принес,

Чтоб я, приняв его, вскормил как сына?

Пастух. Зачем об этом спрашиваешь?

Коринфский вестник. Друг,

Смотри же, вот кто был питомцем нашим![231], [232]

Расспросы Эдипа становятся все настойчивее, но фиванский пастух – что неудивительно, учитывая, какой информацией он теперь обладает, – еще упорнее уклоняется от ответа, чем в свое время Тиресий. Только под угрозой пыток и смерти он признается, что подкидыш происходил из дома Лая и, как говорили, был его сыном. «Спроси жену, – добавляет несчастный пастух, – ей лучше знать»[233], [234]. Это последний недостающий кусочек мозаики. Финальные слова Эдипа, которые он произносит, прежде чем бросится прочь со сцены, передают его личную реакцию на собственную судьбу – слогом столь же нескладным, что и отношения, которые он описывает:

Горе! Горе!

Отныне мне все ясно. Свет дневной,

Погасни же в очах моих! Я проклят

И проклятым рожден – я осквернил

Святое ложе, кровь святую пролил![235]

Партия хора звучит привычнее:

Ах, вся твоя жизнь,

О, род человеческий, –

Какое ничтожество!

Казаться счастливыми –

Вам счастие большее

Доступно ли, смертные?

Казаться – не быть –

И то на мгновение!

Я теперь лишь постиг, твой пример увидав,

Твою жизнь, твою скорбь, злополучный Эдип,

Что не может быть счастья для смертного[236], [237].

В финале надрыв достигает апогея. Появляется второй посланник с новостями из царских покоев. В мучениях стыда Иокаста повесилась в той самой спальне, которую делила со своим мужем / сыном; ворвавшись к ней, Эдип вытаскивает золотые булавки из ее платья и несколько раз втыкает себе в глаза. «Уж лучше смерть, чем жизнь влачить слепцом»[238], – в ужасе восклицает хор[239]. Однако, учитывая веру греков в переход душ умерших в подземное царство, самоубийство обрекло бы Эдипа на посмертную встречу с Лаем и Иокастой, а это для него невыносимо[240]. Лучше не видеть ничего – никогда более. В последних актах драмы всем заправляет Креонт, который теперь руководит городом. На мольбу Эдипа позволить ему удалиться на гору (Киферон), где он был воспитан, Креонт отвечает, что должен посоветоваться с Аполлоном. Единственное, что в его власти, – это разрешить Эдипу недолго побыть с его дочерьми / сестрами, пока Креонт не велит их разлучить, поскольку Эдип полностью передал власть над собой другим. Вывод, который хор делает из увиденного им и зрителями, – не мораль о невероятных поворотах судьбы, а нечто более наставительное и общее: «И пока свой день последний не увидит тот, кто смертен, – на земле не называйте вы счастливым никого»[241], [242].

Помимо «Царя Эдипа»

В своем трактате «Поэтика» Аристотель отмечает, что лучший вид «осознания» (anagnorisis) – тот, который сопровождается «поворотом судьбы» (peripeteia), как это произошло с Эдипом Софокла (добавляет Аристотель)[243]. Это довольно весомое замечание, учитывая, какую важность Софокл придает переходу Эдипа от слепого неведения к самопознанию, сопровождающему перемену его статуса от (кажущегося) коринфского изгоя к (подлинному) уроженцу Фив. Однако при всей образцовой хрестоматийности греческой трагедии пьеса «Царь Эдип» была далеко не единственной древней театральной версией мифа – что неудивительно, поскольку замысловатость сюжета и яркий финал сделали его в высшей степени достойным сцены. Но существовали и переложения недраматического характера – как обычно, со значительными расхождениями. Отдельные сказители настаивали на том, что вслед за предсказанием оракула о катастрофических преступлениях, которые суждено совершить ребенку Лая, маленького