созданного им психоанализа Фрейд сам оказался в роли разгадывателя основополагающих загадок, а на логотипе издательства International Psychoanalytical Press недаром изображена встреча Эдипа и Сфинкс[270]. Однако фундаментальный вопрос заключается не в том, можно ли рассматривать Фрейда как эквивалент Эдипа, а в том, можно ли воспринимать так любого человека. Теория действительно претендует на универсальность, поскольку подразумевает, что всякий мальчик бессознательно стремится уничтожить отца и жениться на матери: «Его судьба трогает нас лишь потому, что могла бы оказаться нашей собственной»[271]. Эта теория распространяется не только на психологию, но и на антропологию, так как связана с (чисто гипотетической) идеей Фрейда о том, что поворот в развитии примитивного общества от природного состояния к культурному произошел в тот ключевой момент, когда несколько братьев, которые убили своего отца и сошлись с его женщинами, испытали чувство вины за свои действия и с тех пор условились запретить инцест и отцеубийство. Возникновение человеческой семьи было в эволюционном смысле явлением приспособленческим, но за это пришлось заплатить свою цену: вспышки агрессии по отношению к отцу и влечения к матери не исчезли, а стали подавляться. Эти порывы иногда находят свое выражение в мифологии и еще в сновидениях.

Сказать, что теория Фрейда спорна, – значит не сказать ничего. Как в рамках психоанализа, так и за его пределами ведутся горячие дискуссии практически по каждому аспекту эдипова комплекса; особенной же критике подвергаются приписываемые ему врожденность и универсальность. Мнения последовавших за Фрейдом исследователей вопросов психики разделились. Одни – как, например, Жак Лакан – поддерживали теорию (хотя и со множеством уточнений), другие выступали ее ярыми противниками – таковы Жиль Делёз и Феликс Гваттари, авторы книги «Анти-Эдип» (заголовок которой говорит сам за себя), а также Мишель Фуко, видевший в комплексе инструмент репрессивного медицинского контроля[272]. Феминистки обрушились на Фрейда за его сосредоточенность на представителях мужского пола, будто разгадывание головоломок – это исключительно мужская привилегия, а мужское тело, мужские устремления и мужские импульсы – безусловный образец[273]. Одна из сторонниц феминистского движения язвительно заключила: «Трудно не воспринимать эдипов комплекс как ошибку огромных и разрушающих масштабов»[274]. Особенно скептически настроены в отношении пригодности этой теории те, кто считает жизнеспособным нетрадиционное распределение гендерных ролей внутри семьи (скажем, воспитание детей двумя родителями одного пола). Поскольку автор данной книги не является ни психоаналитиком, ни психологом, ни неврологом, было бы абсурдно с его стороны выносить вердикт по столь фундаментальному и все еще спорному вопросу. Разумнее показать, как идеи Фрейда об Эдипе повлияли в целом на воображение человечества (в частности, художественное). В конце концов произведения, созданные под влиянием теории Фрейда, можно судить по их собственным достоинствам, независимо от того, как эту теорию оценивает научное сообщество.

Классический пример подобной работы – сюрреалистическая картина Макса Эрнста «Царь Эдип» (холст, масло, 1922), представляющая один из наиболее обескураживающих образов во всей истории европейского искусства[275]. Противоестественное ощущение бесстрастного спокойствия контрастирует с болью, какую должно вызывать столь ужасающее – хотя, как ни странно, без единой капли крови – протыкание большого и указательного пальцев металлической шпилькой. Проткнут здесь и приоткрытый грецкий орех: его пронзила стрела. Почему орех? Критики предполагают, что художник выбрал его из-за физиологической аналогии с мозгом (общая схожесть форм) или с вульвой (наличие щели); последняя проткнута (хотя, с учетом смещения от центра, проникновение неэффективно) традиционным фаллическим символом. В равной степени возможна и отсылка к реплике Гамлета: «О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны»[276] («Гамлет», II, 2); в конце концов, Гамлета и самого, как известно, подвергли анализу с точки зрения эдипова комплекса[277]. Символы контроля пронизывают эту картину: рука крепко держит орех; самка птицы буквально «обнесена забором», а самец привязан. Однако присутствует и намек на побег: на дальнем плане виднеется маленький аэростат. Этот образ в целом – что вполне уместно – являет собой загадку, которую нельзя разгадать каким-то одним определенным способом. Эрнст создал «мечту творца», идеальный созерцатель которой – некий фрейдистский интерпретатор – мастер решать головоломки в духе Эдипа.

Несмотря на исключения вроде работы Макса Эрнста, наибольший эмоциональный след оставляют те интерпретации этого «остросюжетного» мифа, которые были решены средствами театра и кино, нежели изобразительного искусства. Порою в них выбирался комический тон повествования – как в киноновелле Вуди Аллена «Эдипов комплекс» (1989), рассказывающей о нью-йоркском адвокате Шелдоне (роль сыграл сам Аллен), которого непрестанно ставит в неловкое положение его деспотичная мать. Когда мать исчезает в результате фокуса, для участия в котором ее вызвали на сцену, душевные страдания сына облегчаются – до тех пор пока гигантский образ родительницы не появляется в небе над городом. С этой удобной позиции она продолжает всячески смущать сына – теперь уже на глазах всех жителей Нью-Йорка. Ситуация улучшается, когда Шелдон обращается к экстрасенсу по имени Трева и затем влюбляется в нее. При встрече с Тревой мать Шелдона одобряет его выбор и спускается на землю. С Софоклом этот мини-фильм главным образом связывает его название с заключенной в нем игрой слов[278], однако тот факт, что само упоминание об Эдипе подразумевает психоанализ, подтверждает повсеместное влияние Фрейда на современное восприятие мифа.

Кадр из фильма Вуди Аллена «Эдипов комплекс» (новелла из к/ф «Нью-йоркские истории»). 1989 г.

Photo TCD / Prod.DB / Alamy Stock Photo.

Иронические трактовки вроде тех, что мы находим у Аллена (а также Шелли и Домье), – скорее, исключение; гораздо чаще в изложении своих версий авторы беспощадно серьезны. В мощной поэтической драме Риты Дав The Darker Face of the Earth («Темная сторона Земли», 1994) действие происходит на юге Соединенных Штатов до Гражданской войны. Амалия, белая жена владельца плантации, заводит интрижку с чернокожим рабом Гектором. Когда в положенный срок рождается ребенок, Амалия с мужем кладут младенца в корзину для рукоделия и тайно продают в рабство (муж также кладет в корзину пару шпор – аналог металлических шпилек Софокла, – надеясь, что ребенок погибнет от них). По достижении мальчиком зрелости его (под именем Августа Ньюкасла) покупает Амалия – и впоследствии, не зная о его происхождении, делает своим любовником. Август героически участвует в восстании против рабовладельцев и в ожесточенном столкновении убивает Гектора. Когда из-за старой раны, полученной от шпор, Август вступает в конфликт с Амалией, та понимает и сообщает ему, что является его матерью, а Гектор – отцом. В момент, когда Амалия закалывает себя от стыда, ликующие соратники Августа, не ведающие о его личной трагедии, превозносят героя. Что в версии Дав совершенно новое, так это доминирующая в пьесе тема рабства, но при этом многие детали сюжета, как и общая атмосфера, намеренно приближены к греческому оригиналу. Особенно примечательно присутствие такого персонажа, как провидица Сцилла, чье зловещее, вызванное состоянием транса предсказание имеет тот же смысл и выполняет ту же функцию, что и предупреждение Тиресия.

Абсолютно другая по настроению, но столь же явно отсылающая к Софоклу – откровенная пьеса Стивена Беркоффа «Грек» (1980), действие которой разворачивается в рабочем районе Лондона Ист-Энде. В борьбе за звание литературного произведения, наиболее насыщенного бранью с анатомическими подробностями, у «Грека» будет мало соперников: Беркофф не считает необходимым хоть как-то сдерживаться. Антигероем-сквернословом выступает Эдди, чьи (подразумеваемые) родители однажды берут его с собой на карнавал, где «цыганка-гадалка» предсказывает «насильственную смерть отца этого мальчика /…[потом] нечто похуже смерти / а именно ночь с матерью его»[279]. Эквивалентом чумы в пьесе выступает нищета, убегая от которой Эдди покидает родительский дом. Однажды он спорит с управляющим рестораном, убивает его, словесно оскорбляя до смерти (!), и уезжает с его вдовой, на которой потом женится. Этот брак по любви меняет Эдди к лучшему. Ему практически удается преодолеть чуму, однако для закрепления результата Эдди должен разгадать головоломку Сфинкс. Это единственная сцена, в которой персонаж греческого мифа проявляется явно и эпатажно. Герой успешно разрешает загадку –