— Чубатый позвонил и просил меня сегодня обязательно с ним встретиться.

— Зачем?

— Этого он сообщить не успел.

— Почему?

— Стреляли!

Возникла короткая пауза, во время которой заместитель оперативно переваривал полученную информацию, сопоставляя её с другими только ему известными фактами.

— Где сейчас Чубатый? — наконец прервал паузу начальник.

— Этого я не знаю. — вздохнул Кантемир. — Его милицейские орлы куда-то увезли.

— Вы не ранены?

— Ни я, ни Чубатый не пострадали.

— Тогда жду Вас у себя.

— Сейчас или в ранее назначенное время? — уточнил Каледин.

— Я своих решений не меняю. — скупо бросил в трубку зам и отключил телефон.

— Да, хорошо быть генералом! — вполголоса пробормотал Кантемир, пряча телефон в карман. — Лежишь себе в постели, а красавица-жена кричит из кухни: «Милый! Тебе кофе с сахаром или со сливками»? А ты ей в ответ: «Я своих решений не меняю»! И через мгновенье она приносит тебе баночку холодного пива. Да, хорошо быть генералом! Надо будет как-нибудь Президенту намекнуть.

г. Санкт-Петербург. Лето 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина

Я уже вовсю готовился к отъезду в Петербург, когда мой таинственный Покровитель приблизил меня к себе на один шаг.

Это случилось за три дня до отъезда. Лето уже вступило в свои права, и солнце пекло немилосердно, выжигая пастбища до состояния каменного плато. Поэтому батюшка мой уехал проверить, как отгуртовывают стада на дальние северные пастбища, где скотине можно было найти пропитание.

Через неделю я получил от него письмо, в котором он просил меня дождаться его и не уезжать в Петербург. Я понимал, что занятия в университете начнутся осенью, и поэтому решил не торопиться и дождаться возвращения папеньки. Однако, как назло, в тот год в нашей губернии случилась эпидемия холеры, и родитель мой оказался отрезанным холерными кордонами от своего имения ещё на месяц.

Я оказался предоставленным самому себе. Почувствовав себя барином, я обустроил свою жизнь в имении, потакая юношеским капризам. Подобно господину Обломову, вставал я поздно, после чего требовал, чтобы мне на завтрак подавали только что собранную с грядки клубнику, свежие сливки и свежеиспечённую сдобу, готовить которую наша кухарка Фёкла была большая мастерица. После того, как батюшка приказал высечь Фёклу за непослушание, остальная дворня перечить мне боялась и исполняла мои прихоти так, как если бы я действительно был их барином.

Дневные часы, когда солнце пыталось превратить губернию в настоящее пекло, я не покидал барских покоев. На время отсутствия папеньки я оккупировал его кабинет, где находилась очень даже приличная библиотека. После завтрака, прямо в ночной рубашке забравшись с босыми ногами на диван, покрытый прохладной мягкой кожей, я запоем до самого обеда читал всё, что попадалось под руку, не делая никакого различия между любовными романами, календарями прошлых лет и «Справочником ветеринара». Раньше такой тяги к чтению я за собой не замечал. После обеда, согласно установившейся в нашем доме традиции, я почивал, но не в душной спальне, а в гамаке, который по моей просьбе в саду между двух старых яблонь повесил мой спаситель конюх Иван.

Когда солнце пряталось за левый берег Волги, и дневная жара спадала, я одевался и шёл гулять по берегу реки. Особенно я любил бывать вечерами на обрывистом берегу затона, который из-за глубокого омута среди местного населения пользовался дурной славой. Поговаривали, что в омуте с незапамятных времён топились обесчещенные и обманутые любовниками девицы и теперь лунной ночью утопленницы превращаются в русалок и выходят на берег поиграть и погреться в лучах лунного света. Летом на Волге все ночи лунные и короткие, поэтому я после заката частенько приходил на крутой обрывистый берег и, дождавшись луны, жадно впитывал в себя те таинственные флюиды, которые рождались в чёрном речном омуте, залитом мертвенным лунным светом. Почему-то именно в эти минуты, забывая о своём низком происхождение, я чувствовал себя абсолютно счастливым. Безотчётная радость заполняла мою израненную душу, и необъяснимое блаженство, охватывало всё тело. Я растворялся в бликах лунного света, и казалось, сознание моё охватывало всё — от крутых волжских берегов до заснеженных горных вершин Кавказа. И не было тайны, которую я не мог бы раскрыть, не было человека, душа которого не была мне подвластна. Нечто похожее я испытал через несколько лет, попробовав в одном из портовых притонов Лондона курить гашиш, но опьянение, вызванное курением, было лишь слабым подобием того, что я испытывал лунными ночами, стоя на обрывистом волжском берегу.

Тем временем холера преподнесла мне ещё один сюрприз: возвращаясь из Астрахани к себе домой, наши соседи Старгородцевы наткнулись на холерные кордоны, и, ввиду абсолютной невозможности дальнейшего путешествия, были вынуждены остановиться у нас в имении. Утомлённые долгой дорогой под палящим солнцем, они приехали к нам на закате, как раз в тот момент, когда я, освежённый полуденным сном, отправился бродить по берегам речных заводей. Не дождавшись меня, Нил Силыч и Варенька отужинали в полном одиночестве, после чего Нил Силыч отправился почивать, а Варенька решила немного отдохнуть в заплетённой хмелем беседке — той самой стоящей на берегу беседке, где я провёл с ней самые незабываемые в моей жизни минуты.

Не знаю, как, но тем памятным вечером Варенька умудрилась разыскать меня. Прошло много времени, и след от её туфелек на речном песке давно смыт дождями, но мне почему-то кажется, что это было не далее, как вчера. Я помню каждую мелочь: помню, как пахло речной свежестью, как скрипел песок под её стопами, как лунный свет озарял её точёную фигурку и светящимся нимбом серебрился вокруг волос. Она появилась в тот момент, когда я, опьянённый великолепием ночи, и напитавшись таинственной силой тёмного омута, стал способен видеть и чувствовать то, что простому человеку неподвластно. Возможно, поэтому я ничуть не удивился, увидев её. Она шла ко мне навстречу, и не было в тот момент в целом мире девушки прекрасней, чем она. Я восхищался её красотой и в то же время знал наперёд, что через мгновенье она произнесёт слова, наполненные пустыми обещаниями, и разрушит магию очарования. Наверное, в тот момент я был не в себе, но допустить такого кощунства не мог, как не мог отдать кому-то другому ту милую моему сердцу молочную капельку, которая скатилась из уголка её губ на покрытую золотистым загаром шею. Для меня это было равносильно тому, как если бы прекрасные полотна кисти Рафаэля забрызгали дёгтем. Это было выше моих сил, и тогда я протянул к ней руки, и, как во сне, сделал навстречу шаг.

В тот момент я ещё не осознавал всю важность происходящего. Намного позже я понял, что сделать этот шаг не было моим желанием — это было решение моего Тёмного Повелителя, который милостиво позволил мне приблизиться к нему ровно на один шаг. И в тот момент, когда мои руки прикоснулись к девичьему телу, я впервые ощутил в себе таинственный дар — мою награду и моё проклятье. Теперь я ясно осознаю, что наличие во мне этой необъяснимой способности ставит меня в один ряд с избранными и поднимает над серой массой человекоподобных — тупым самодовольным стадом чванливых, кичащимся богатством, званиями, положением в обществе, которое непонятно за что именуется высшим. С этого момента я перестал считать себя ущербным и завидовать титулованной знати, потому что мне было даровано звание намного выше дворянского. Князь Тьмы незримо коснулся меня своим когтистым перстом, и я был всемилостиво пожалован в Сборщики Душ.