— Это не жизнь, это подлость!

— Можешь поставить между этими понятиями знак равенства.

— Неправда!

— Правда!

В этот момент голосом Кристины Агилеры дал о себе знать сотовый телефон. Василиса шмыгнула носом и взглянула на дисплей: номер вызывавшего абонента был ей незнаком. — А-а, всё равно хуже не будет! — решила девушка и решительно поднесла телефон к розовому ушку.

— Алё! Я Вас внимательно слушаю.

— Добрый день. — уверенно произнёс телефон хорошо поставленным мужским голосом. — Могу я поговорить с госпожой Дорошенко?

— Если Вам нужна Василиса Дорошенко, то я Вас слушаю.

— Василиса Григорьевна? — обрадовался невидимый собеседник. — Вас беспокоят из Аппарата…

— Какого ещё Аппарата? — недовольным тоном перебила Василиса собеседника.

— Из Администрации Правительства Российской Федерации, — терпеливо пояснил мужской голос. — Мы хотели бы с Вами встретиться.

— Когда? — от неожиданности сиплым голосом уточнила Василиса и сглотнула некстати появившийся в горле ком.

— Если Вы не возражаете, то прямо сейчас.

— Не возражаю, — пролепетала девушка и тихонько ущипнула себя за бедро.

— И не забудьте паспорт, — напомнил незнакомец. — На ваше имя будет заказан пропуск. Вы знаете, куда подъехать?

— Знаю, — уже уверенней ответила Василиса, потирая ладошкой бедро.

— Тогда до встречи! — произнёс мужской голос и телефон замолчал.

— Кто звонил? — приоткрыв дверь в комнату, поинтересовалась мать, которая по привычке пыталась контролировать личную жизнь взрослой дочери.

— Помощник премьер-министра! — с вызовом произнесла дочь и вновь шмыгнула носом.

— И що ему треба?[15]— с подозрением в голосе поинтересовалась Янина, по своей необразованности не оценив важность исторического момента.

— Замуж зовут! — съязвила Василиса. — Как думаешь, соглашаться, аль нет?

Нет, ген стервозности в женской натуре неистребим!

* * *

г. Санкт-Петербург. Лето 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина

После моей глупейшей выходки с самоповешеньем все ко мне в имении, включая батюшку, относились как к больному: осторожно и с повышенным вниманием. Мне всё было дозволено, меня никто и в чём не ограничивал, и даже батюшка по настоянию доктора не стал проводить со мной воспитательные беседы. Все делали вид, что ничего не произошло, но при этом усиленно за мной шпионили. Видимо, мой родитель, опасаясь, что я попытаюсь снова наложить на себя руки, приказал дворне следить за каждым моим шагом. Эта игра в «кошки-мышки» вызывала у меня лишь горькую усмешку. Я больше не собирался лишать себя жизни, я собирался жить! Как жить и что мне предстоит делать дальше, я не знал. Одно я знал точно: жить, как живёт мой батюшка, я не намерен.

Через три дня после нашумевших событий тихим весенним вечером я пришёл к батюшке в кабинет. Родитель мой, одетый в любимый халат, курил трубку и бойко щёлкал костяшками на счётах.

— А-а, это ты, душа моя! — приветливо откликнулся родитель, как только увидел меня на пороге кабинета. — Присядь, Евгений, я только закончу дела и буду весь в твоей власти.

Я робко присел на краешек мягкого стула. Никогда ранее отец не был ко мне так приветлив. Раньше вся его любовь ко мне выражалась скупо и однообразно: при встрече он ерошил мне ладонью волосы и интересовался, не испытываю ли я в чём-либо нужды.

— Нет, батюшка! Всё хорошо. — отвечал я. Отец удовлетворённо кивал, и тут же забывал о моём существовании.

— Батюшка, отпустите меня в Петербург. — проникновенно произнёс я, как только родитель отложил в сторону бумаги.

— Бог свидетель! — вздохнул отец. — В этом вопросе я тебе никогда не перечил. Езжай, учись! Со своей стороны я выполню всё, что обещал — ты ни в чём нуждаться не будешь. Однако, я вижу, тебя моё решение почему-то не радует.

— Не гневайтесь батюшка, но только по коммерческой части я учиться не намерен.

— Хм! Сказать по чести, я удивлён. Потрудись, Евгений, посвятить меня в свои честолюбивые планы.

— Простите великодушно, батюшка, но только хорошего коммерсанта из меня не получится: не лежит у меня душа к торговому делу, а супротив воли разве можно коммерцией заниматься! От такой торговли не барыши, а сплошные убытки!

— И чему же ты намерен учиться в Петербурге? — поинтересовался родитель, набивая чубук новой порцией ароматного турецкого табака.

— Если Вы позволите, я хотел бы посвятить себя медицине.

— Ну что же, весьма благородно. — после короткого раздумья произнёс отец. — Учись, я не возражаю! Если господу будет угодно, то, может, и выйдет из тебя хороший лекарь. С этими словами он подошёл ко мне и поцеловал в лоб. — Благословляю тебя, Евгений! — слезливо произнёс он и трижды перекрестил меня. Я ещё раз поблагодарил отца за его щедрость и великодушие, после чего покинул пропахший табаком кабинет.

Я в полной мере добился того, чего хотел, но почему-то радости при этом не испытывал. Предо мной открывались такие заманчивые перспективы, от которых у любого провинциала закружилась бы голова. Я же предстоящие перемены воспринял довольно спокойно. Впереди был Петербург — таинственный и желанный! Ещё не зная и не догадываясь обо всех жизненных перипетиях, которые мне готовил большой город, я был твёрдо уверен, что еду в Петербург не случайно. Отныне чья-то сильная и властная рука вела меня по жизни, и я слепо подчинялся таинственному диктату. Порой мне казалось, что я слышу за спиной шум невидимых крыльев. До поры я даже не догадывался, кто взял меня под защиту. Лишь после встречи с Посланником я понял, что осеняли меня крылья, у которых оперенье было чёрным.

06 часов 00 мин. 22 сентября 20** года.

г. Москва, Элитный жилой комплекс

«Алые паруса», ул. Роз, корпус— 3А, кв.69

Для подполковника ФСБ Каледина каждый вызов на Лубянку означал начало нового расследования. В отличие от своих коллег, Кантемир не являлся на службу каждый день к 8 часам, и в закреплённом за ним кабинете работал редко. После того, как лично Президент взял его под свою опеку, режим работы и уровень отчётности у подполковника изменились кардинально. Он не работал по мелочам, хотя, если быть честным, то в Центральном аппарате ФСБ мелочами никто не занимается. Ткни пальцем в любой кабинет, и окажется, что за его полированной безликой дверью ведётся расследование дел государственной важности. Впрочем, завистников у Каледина было мало, можно сказать, вообще не было. Каждый офицер понимал, что чем выше сидит чиновник, перед которым ты отчитываешься, тем сложнее дела и тем сильней головная боль. Каледин всегда работал в одиночку. Это не было его прихотью, это было обязательным условием Президента. И вопреки немецкой поговорке, гласящей, что если знают двое, то знает и свинья, круг лиц, допущенных к очередному разбирательству всегда был крайне узок. Чем занимается подполковник Каледин, знали только директор ФСБ и его первый заместитель. Впрочем, чем занимались коллеги в соседнем кабинете, Кантемир тоже не знал. Такова была специфика работы, поэтому даже праздный интерес любого сотрудника в этом здании воспринимался, как нездоровое любопытство. — Зачем это тебе знать? Ты что — шпион? — как бы говорили косые взгляды коллег, и у любопытного сотрудника сразу пропадало желание влезать в чужие проблемы.