Несколько раз служительница в фиолетовом халате появлялась из темноты и, сжимая связку ключей красной рукой, выглядывала гостей. Но ни на нее, ни на распахнутую дверь церкви никто не обращал внимания. Люди микроавтобуса, разбредясь, по — прежнему ходили по некрополю, один снимал видеокамерой.

Все мы, вероятно, подумали об одном: вот стоит храм, который никому не нужен. У каждого здесь были свои боги.

— Зайдем? — Павел кивнул на церковь. — Неудобно.

Мы нерешительно топтались и, кажется, как школьники, подталкивали друг друга локтями.

— Если дверь открыта, — сказал он, — в нее нужно войти.

— Да она же не для тебя открыла, а для них, — возразил я, но не сразу понял, какую сказал глупость.

— Мне нельзя сегодня, — смущенно сказала Алла и потупилась. — Да и платка нет.

Ксения молча курила. “Аннинька”, — подумал я по привычке, глядя на нее.

— Ну как хотите, — сказал Паша и пошел к двери.

Мы смотрели ему в спину напряженными взглядами, как будто он шел на битву и мог не вернуться. Посетители закончили раскладывать цветы и стояли группками на дорожке. Некоторые говорили по — французски.

— О чем речь? — спросил я Аллу.

Она прислушалась.

Астр оказалось слишком много. Водитель вытащил оставшиеся цветы и, забрав ведро в машину, положил этот букет на приступку ограждения.

— Не понимаю, — сказала наконец она. — Далеко — не могу разобрать. — На ее лицо легла тень, она нахмурилась, и я понял, что это неправда, что она все прекрасно поняла, но почему — то не хочет сказать.

Когда мимо проходили говорившие по — французски, она отвернулась и громко проговорила, словно желая сменить тему:

— Не забудь мне завтра Лохвицкую. Ты говорил, у тебя есть.

Паломники погрузились в микроавтобус и отбыли восвояси. Еще через несколько минут уехали на своем “Москвиче” другие. Мы с Аллой и Ксенией молча прохаживались по церковному двору и, поглядывая на небо сквозь переплет ветвей, ждали Пашу. Наконец он появился и подбежал к нам.

— Дайте денег, — понизив голос, попросил он и воровато оглянулся.

Алла достала кошелек и испуганно протянула ему несколько бумажек.

Он снова надолго исчез в церкви, а потом вышел уже вместе со служительницей, сжимая в руке пучок свечей. Подойдя к машине, он вручил свечи Чапе.

— Там святая женщина похоронена. Отовсюду люди едут поклониться, — объясняла ему служительница, — из Тулы, из Калуги, у кого какая болезнь или несчастье какое, тоже… Из — под венца ушла, чтобы Господу служить.

— Почему, зачем ушла? — спросили мы.

— Ушла, чтобы Господу служить, — пояснила женщина.

Она провела нас за ограду на погост, к той могиле, которую только что навестили люди оранжевого “Москвича”. В ногах находился продолговатый подсвечник, похожий на поднос, с тремя рядами гнездышек, прикрытых колпаком из плексигласа. В нескольких стояли толстые и высокие, бурые, недавно горящие свечи. На камне, как оплечье, лежало белое узкое полотенце с какими — то неяркими выцветшими узорами и бахромой на концах.

С овальной фотографии на нас смотрело сморщенное, как высушенная груша, старушечье лицо под белым платочком, в складках которого спокойно мерцали добрые глаза.

— Пошла белье мыть, и тут она явилась ей, Богородица. И с тех пор стала у ней сила такая — исцелять людей, — бормотала служительница.

— И чего сказала? — спросил Павел. Ксения дернула его за рукав.

— Богородица, детка, Богородица, Божья Матерь, — подтвердила женщина и перекрестилась в который раз.

Павел не стал переспрашивать.

Алла и Ксения не говоря ни слова смотрели на фотографию. На их лицах проступила какая — то озабоченность, какое — то неверное и неуловимое воспоминание, как будто они старались вызвать из глубин памяти что — то далекое и давнее, как клочок неприкаянного сна, но это выражение едва показалось и еще стремительней улетучилось. Служительница тяжело нагнулась над могилой и убрала с пластика несколько слетевших с дерева листьев.

— Враг силен, — вздохнула она и покачала головой, словно сомневаясь, что возможно его одолеть, этого извечного невидимого врага.

День продержался, но к вечеру природа раскисла и зарядил мелкий дождь, который то усиливался, становясь щедрее, обильно посыпая землю колючими бусинками капель, то ненадолго прекращал. Мы попрощались со служительницей и медленно пошли к машине. Смотреть назад не хотелось, но головы то и дело непроизвольно поворачивались. Прежде чем окунуться в чистоту салона, я не удержался и окинул церковь и погост последним взглядом. Через несколько часов здесь наступит ночь: последний свет растает и исчезнет и все погрузится во тьму. Над деревней задрожат редкие, плоско растянутые огни, ветер пошевелит мягкие ветки тополей и упругие ветки кленов и приподнимет, сбросит с пористых камней утерявшие цвет листья. Сверху на них упадут новые — мокрые и тяжелые от дождя. Съежатся астры на озябших надгробиях дворян, и качнутся ровные огоньки догорающих свечей в подсвечнике вбещей крестьянки. И мирликийский чудотворец в каменной епитрахили, потертой на плечах временем и непогодой, будет по — прежнему смотреть в темноту на пустынную дорогу тусклыми, потрескавшимися глазами.

Ехать в путешествие всегда приятнее, чем из него возвращаться. Мы чувствовали себя осоловевшими, притихли и молча смотрели в разные стороны, но потом поели сосисок в придорожной закусочной, похожей на трущобу из книг Джанни Родари, выпили пива и развеселились. Паша опять зазывал в свой аул, и фантазии снова заворочались у нас где — то между шеей и седьмым позвонком. Захотелось, чтобы дорога не кончалась, захотелось поехать куда — нибудь дальше, колесить на просторе, в сонных полях, все видеть, до всего дотронуться глазами.

Дорога бежала полями. Полотно ее разматывалось нескончаемым пожарным шлангом. Туманная темнота растворяла свет фар, и в этом свете — двух столбах, горизонтально выраставших над колесами, — вращались свинцовые капельки, как пылинки в солнечных лучах. Остатки веселья испарялись. Тут оно затихло окончательно. На беззвездном пространстве неба не было видно ни одной светлой частицы, глаза различали лишь сгустки темноты неправильной формы, с рваными краями — то был рельеф облаков. Все мы ушли в себя; каждый думал о своем. Я думал о том, что вот опять грядет зима, долгая, унылая, и мир на какое — то время станет черно — белым, что впереди ждет много — много мрачных и темных дней, и мы будем барахтаться в этой темноте, как под наброшенным на нас черным покрывалом, на изнанку которого нашиты звезды и серп месяца, наспех вырезанные из пищевой фольги.

Чапа вел машину молча и сосредоточенно, голова его склонилась на грудь как будто в гордом поклоне и оставалась неподвижна на частых перепадах шоссе. Из полей к дороге приходил ветер и беззвучно терся о стекла машины, влипал, как присоска, в борта или шнырял по днищу, и уносился в зияющую бездну полей, и снова возвращался и нырял под колеса, слизывал с покрышек кусочки мокрой земли, а потом, как озорной мальчишка, давил в бок автомобиля изо всех сил, стараясь вытолкнуть железо с проезжей части в липкую грязь.