Первый раз я встретился с Ксенией на Ленинском проспекте. Я смотрел в окно автобуса, и мой взгляд врезался в ее огромные глаза.

Изображения Ксении на рекламных щитах появились в одну ночь. В одну ночь рабочие в синих австрийских комбинезонах раскатали огромные рулоны фотобумаги и расклеили улыбающееся лицо, а потом уехали на машинах с выдвижными лестницами. Лицо было помещено без всяких надписей — просто женское лицо на белом фоне. Милого шрама тоже не было — стилисты рекламного агентства знали, за что берут деньги. Волосы были забраны в косички — так носила Алекс. Наверное, все это вызывало недоумение. Я видел, как некоторые прохожие удивленно переглядывались. Что это значит? — хотели, может быть, спросить они. Но спрашивать было некого. Только один человек во всей Москве мог прояснить дело. Глаза Ксении излучали печальное счастье. “У меня все в порядке, — говорили эти глаза. — А как у вас?.. Ничего, потерпите”. Сострадание, как гниение в расцвете, как смерть в жизни, таилось двумя осязаемыми точками, блуждающими на дне застывшего взгляда, в глубине неподвижных зрачков. Это был ее день — в такой же день много лет назад она родилась. Сколько именно? На этот вопрос она никогда бы мне не ответила.

Что ж, это был запоздалый подарок. Хотя почему запоздалый? Он был подарен вовремя, вот только дарителя и адресата уже не было на свете.

Вот так — то никак не хотела заканчиваться эта невеселая история, главный герой которой почему — то ошибся, когда подумал, что мог бы рассчитывать на нечто большее, чем дырявая крыша отцовского дома. Хотя большего, наверное, не бывает. Кажется — стоит только протянуть руку, развернуть ладонь линией жизни и судьбы небесным лучам, и кто — то вложит в нее счастье, долгое, как сама жизнь, и оно вправду будет длиться, и ничего не изменится.

В редакции несмотря на конец рабочего дня было шумно: плескались веселые голоса, бормотало радио, в открытую дверь какого — то кабинета надрывно гудел принтер, с безнадежным упрямством трещали телефоны, пищали компьютеры, и только зеленоватый ковролин скрадывал звуки торопливых шагов и случайно упавших предметов. Я отправился прямо к своему редактору и шел по коридору, бросая приветственный жест в проемы прозрачных дверей.

Редактор сидел на столе и смотрел по маленькому телевизору футбольный матч. “Динамо” на своем поле вяло душило “Аланию”. Он обернулся, взглянул на меня мельком и не глядя протянул руку.

— Уже приехал? Сейчас поговорим. Куда ты бьешь, придурок счастья! — заорал он и спрыгнул со стола.

— Человек играющий, — сказал я.

— Погоди три минуты, скоро перерыв, — попросил редактор и снова взгромоздился на стол.

Разноцветные фигурки бегали среди луж по раскисшему полю, сбивая дерн набухшими бутсами. Промокший мяч летал тяжело и низко, как перекормленный лебедь.

Наконец фигурки прекратили бегать и, понурив головы, потянулись с перепаханного поля. Редактор тяжело вздохнул, нащупал пульт, и экран погас, смиренно пискнув. Редактор посмотрел на меня и хлопнул себя по колену.

— Ну, что интересного? — спрашивал он, увлекая меня обратно в коридор. — Слыхал, что Самсонов сказал в Думе? Умора. Люда, Люда! — кричал он через плечо в открытую дверь. — Сбрось мне “Зоопарк”. Рассказывай. Как там, в Крыму? Ты в Крыму, по — моему, был.

— В Туапсе, — поправил я. Правду мне говорить не хотелось.

— Это где у нас Туапсе, в Крыму ведь? Или это уже не у нас? Нет, не в Крыму? — бездумной скороговоркой трещал редактор.

— На Кавказе.

— На Кавказе, в Крыму. — Он махнул рукой.

Его голова всегда была забита одновременно всякой всячиной, потому — то он все успевал.

В буфете было много людей, нам пришлось даже выстоять небольшую очередь. Перед нами стояла какая — то девушка с зелеными волосами. Кто она была такая, я не знал. Редактор подул на ее волосы и довольно засмеялся. Под напором воздуха волосы взметнулись, разошлись, приоткрыв темные корни, и через секунду вернулись в прежнее положение. Девушка купила банку “Швепса” и отошла, так и не заметив шутку редактора.

Мы взялись за кофе, и я в самых общих чертах рассказал ему всю историю. Говорил я долго. Я рассказал о вертолетчике и о том, как лущат кукурузу в эмалированный таз, — обо всем. Может быть, что — то я и забыл, но суть изложил верно. Редактор, уткнувшись в стол, слушал не перебивая — такое с ним случалось редко.

— Неужели в наше время еще встречаются такие люди? — усмехнулся он.

— Такие люди встречаются в любое время, — ответил я холодно, и мы надолго погрузились в молчание.

— Жалко, — сказал наконец редактор, потерев ладонью лицо, и посмотрел в пустую чашку, словно собираясь гадать на пресловутой гуще. — Это нам не подойдет.

— Почему? — спросил я.

К столику подошла наша буфетчица, обмахнула стол мокрой губкой и заменила пепельницу.

— Чего писать о мертвых? — нехотя произнес он.

Мы опять помолчали.

— Там гномы в горах живут, — зачем — то сказал я, — под землей. Они времени не теряют.

— М — м, — кивнул он и перевернул в пальцах чайную ложечку. — Интересно.

Я вышел на улицу затемно. Еще несколько раз мне попались рекламные щиты с Ксенией — теперь я обходил их стороной.

— Ничего — ничего, — твердил я заклинание, доставшееся мне по наследству.

Мне вспомнился мальчик. Он стоял на дороге и смотрел вслед удалявшейся машине. Возможно, он думал, что она везет меня в другую жизнь — светлую, веселую, радостную, — в которой нет места скуке, в жизнь, сотканную из удовольствий, стык в стык составленную из дней, наполненных серьезной работой и одухотворенных особенным смыслом, и ночей, исполненных неги, в город, похожий на сказку, в город — тайну, в город, где живет Бог. Где музыка не смолкает до утра, где ночью добрыми глазами смотрят фонари, до рассвета не угасают лампы одиноких мудрецов, в каморки к которым нисходит истина и ласкает их до последней звезды, и много света в маленьких уютных переулках, в стороне от шумных шоссе, а у мореных дверей, прикрывающих обещание, стоят женщины, как сирены, — одна прекраснее другой, и в глазах у них согласие, а в руках изящные сумочки из крокодиловой кожи, а в этих сумочках фотографии любимых раз и навсегда.

А может, он ни о чем таком не думал, а просто стоял и смотрел, — ведь место, где мы повстречались, располагает к созерцательности.

И еще я вспоминал слова редактора: “Чего писать о мертвых?” Вокруг меня спал город, разбросав во сне пригороды — руки, скрючив пальцы с обкусанными ногтями и заусеницами оборванных проводов. Спал под балдахином всенощного несмелого перезвона церквей, скрежета надежд и тишины беспокойных страхов. И хрипел, и храпел, и трубы его курили, пуская черные клубы, словно искусственные вулканы. Устал он, наш городок.

Я шагал в грязной жиже поздней осени, захватывая мглистое дыхание ночи, спотыкаясь, проваливаясь в невидимые асфальтовые дыры, уходящие в горячую глубь земли, и вспоминал его слова: “Чего писать… о них… о мертвых?.. о мертвых”.