Что касается современной Венгрии, то там зачастую наблюдается и другое. Участники споров нередко и не стремятся докопаться до исторической истины, преследуя сиюминутные политические цели. Спекуляция на памяти о драматических событиях «будапештской осени» ради сведения счетов между партиями-конкурентами давно стала реальностью политической жизни современной Венгрии. Иногда просто удивительно видеть, как политики, родившиеся через много лет после 1956 года, апеллируют к истории национальной революции главным образом для того, чтобы скомпрометировать своих же сверстников в глазах избирателей. В развернувшейся борьбе за «наследие 1956 года» (а Имре Надь здесь остается центральной фигурой) участвуют все: от воинствующих националистов до умеренных социалистов. Особенно заметным явлением в последние два десятилетия стала публицистика и мемуаристика консервативно-националистической ориентации. Она умаляет, а то и полностью дискредитирует роль Имре Надя и его окружения – всех, кто не отделял национальных интересов от идеалов общества социальной справедливости.

Ветеран партии, прошедший коминтерновскую выучку и долгие годы работавший в СССР, И. Надь не был в то же время фигурой вполне типичной в коммунистической среде. «Осколочек, отколовшийся от нашего московского гранита», – сказал о нем как-то его непримиримый оппонент М. Ракоши. Особость И. Надя бросалась в глаза и людям, далеким от компартии, – об этом вспоминает, например, автор предисловия к англоязычному изданию биографии, известный американский историк венгерского происхождения Иштван Деак. Показателен и отзыв крупного политолога Иштвана Бибо: И. Надь выделялся в когорте окружавших его коммунистов по крайней мере внешним отсутствием мессианской экзальтированности и той идущей от фанатизма, пугающей бесчеловечности, на которую всегда обращали внимание со стороны. Экономист-аграрник по призванию, при всей недостаточности своего базового образования охотно занимавшийся научными штудиями и с удовольствием читавший лекции студентам, Надь был создан скорее для скромной академической карьеры, чем для профессиональной политической (тем более подпольной революционной) деятельности и в иных условиях мог бы закончить свои дни уважаемым университетским профессором.

Митингующие перед зданием парламента вызывают на трибуну Имре Надя. Вечер 23 октября 1956 года

Как эксперт по политике в отношении крестьянства, в 1930-е годы работавший в Коминтерновском Международном аграрном институте, он оказался наиболее подходящей фигурой для того, чтобы занять одно из вакантных, предназначенных для компартии мест в первом послевоенном коалиционном правительстве, и стал министром земледелия. Это позволило ему «попасть в обойму», оказаться включенным на десять последующих лет в новую (левую, а затем исключительно коммунистическую) политическую элиту Венгрии[113]. В отличие от подавляющего большинства коммунистических политиков своей генерации И. Надь (человек из совсем небогатой мелкобуржуазной семьи, так и не сумевший из-за начавшейся Первой мировой войны получить законченное образование и всю жизнь всерьез занимавшийся самообразованием) всегда тянулся к интеллигенции. Попав в опалу в 1955 году, он сделал шаг навстречу поддержавшим его писателям и журналистам, в чем Я. Райнер справедливо видит поступок, свойственный скорее интеллигенту, чем партийному функционеру. Впрочем, преувеличивать «особость» И. Надя также было бы неправильным – он не только всю свою сознательную жизнь идентифицировал себя (и без оговорок!) с коммунистическим движением и марксистско-ленинской идеологией, но воспринимался в других лагерях как инородное тело – даже попутчиками коммунистов из левых крестьянских партий. Один из них, писатель и деятель национальной крестьянской партии Й. Дарваш, осенью 1947 года во время поездки в СССР в составе делегации венгерско-советского общества культурных связей говорил советскому собеседнику, что И. Надь (в 1945 году министр земледелия, а позже – человек, отвечавший за аграрную политику в руководстве компартии) не оправдал надежд, его теоретические знания не связаны с практикой, венгерского крестьянства он, по мнению Дарваша, не знал[114].

Человек, пришедший в коммунистическое движение в годы, когда на повестку дня выдвигались лозунги мировой революции, И. Надь был верен сделанному выбору до конца своей жизни. «Святая святых» большевистской этики, единство партии, никогда не было для него пустым звуком, меньше всего он хотел дать своим противникам повод для обвинений во фракционности и подстрекательстве недовольной режимом молодежи против правящей партии. Известно, что во взрывоопасной обстановке середины октября 1956 года И. Надь предпочел как бы внешне устраниться и возвратился к активной политической деятельности лишь под сильным давлением не только близких единомышленников, но всего партийного актива. Он, конечно, опасался провокаций, которые помешали бы ему вернуться в правительство и заняться осуществлением давно назревших реформ. Но его позиция была довольно четкой, он последовательно придерживался той реформаторской программы, которую не успел реализовать в бытность премьером в 1953–1955 годах, хотел сделать эффективнее коммунистический режим и совсем не собирался вводить многопартийность (даже в рамках левого крыла послевоенной антифашистской коалиции), содействовать формированию легальной оппозиции, пусть даже в форме фракции правящей ВПТ. Он не был склонен ни на минуту примкнуть к движению, которое ставило бы под сомнение политическую монополию компартии (известно его высказывание в беседе с близкими соратниками: совсем не дело правящей партии заботиться о создании собственной оппозиции). Программа, с которой И. Надь выступил вечером 23 октября на площади перед парламентом, была столь умеренной, что показалась миллионам венгров (и была на самом деле) неадекватной текущему моменту[115]. Видимая нерешительность и растерянность И. Надя в первые дни революции (а размах выступлений действительно оказался для него неожиданным) осложнила его отношения с более радикальными реформаторами из числа коммунистов (Г. Лошонци, Ф. Донатом, тем более М. Гимешем) и отрицательно сказывалась на его популярности, подрывала веру тех, кто прежде связывал с ним определенные надежды[116].