Когда я вернулась к Дженни, она, уже шинковавшая овощи и зелень, велела мне заняться баклажанами.

– Хм-м, похоже, за этот месяц мы сделаем из тебя отличного поваренка, – объявила она, подхватывая с доски ломтик блестящего красного перца.

– Вся готовка тут на вас?

– Ну вообще-то это моя работа.

– Так вы повар?

– Пишу поваренные книги.

– О, как это круто! – восхитилась я. С каждой репликой Дженни все больше приближалась к моему идеалу. – А как вы к этому пришли?

– Ну, я в своей суперуспешной семье всегда была в некотором роде паршивой овцой. Оксфорд бросила – просто не хотелось туда возвращаться, – и вообще понятия не имела, чем хочу заниматься. Один из моих старших братьев работал на BBC, так что я написала туда письмо и некоторое время там проработала.

«Вот и еще одна важная деталь для Эммы», – подумалось мне.

– В общем, отбыв обязательную повинность в виде возни с разными бумажками, я вполне предсказуемо попала на «Женский час»[109], а там у нас всегда были кулинарные вставки, так что в этой области я основательно поднаторела – особенно по части итальянских блюд (в то время они как раз входили в моду).

Я с увлечением кивнула.

– Наверное, тогда все и началось. Родители были ужасно разочарованы – хоть и воспринимали меня как «избалованную младшенькую». Ведь они оба были серьезными людьми. Мама у меня испанка – они с отцом познакомились, когда он в составе Интернациональной бригады оказался в Испании. Старший брат стал военкором, средний ушел в политику. Сестра уехала в Штаты и занялась наукой, – она пожала плечами. – И тут я такая – малышка Дженни, редактор радиошоу про помидоры.

– Мои брат с сестрой тоже совершенно нормальные люди, – отозвалась я. – Родители считают, что жить за границей уже само по себе достижение.

– Ну, нельзя сказать, что моя жизнь от этого существенно улучшилась. Я познакомилась с Брайаном, который оказался самым настоящим хиппи. Только что окончил школу искусств – занимался керамикой. Моим родителям, социалистам из Хэмпстеда, это очень понравилось: они решили, что он отверг стезю художника, чтобы стать ремесленником. В конце концов мы превратились в совершенно типичных представителей своего поколения. На некоторое время я вообще выпала из карьерной гонки. Мы много путешествовали, ели много всякой всячины, и я постоянно писала об этом. Потом забеременела, появилось много свободного времени, и я наконец свела все, что накопилось, воедино. – Она вытерла руки кухонным полотенцем. – Так появилась моя первая книга.

Тут только до меня дошло, кто передо мной: я вдруг осознала, что, борясь с перманентной скукой своей юности, каждую субботу читала ее колонку в газете! В мозгу принялись всплывать образы, выдуманные и разложенные по полочкам подсознания в те бесконечно-пустые вечера, на полу гостиной. Женщина без лица (в самом деле без лица? Ведь наверняка я придумала для нее лицо, как всегда поступала с героями романов) жарит рыбу на пляже далекого греческого острова или знакомится с пчеловодами-любителями на заброшенных автостоянках Хакни-Уика.

Но я не стала признаваться, что знаю, кто она, и продолжила резать плотные, упругие баклажаны.

* * *

На другое утро после завтрака Майкл увел меня в сарайчик в дальней части сада, где организовал себе кабинет. Я всегда считала, что в таких местах должно пахнуть бензином, опилками и потом, а на стенах развешаны изображения фигуристых женщин в трещащих по швам клетчатых рубашках, верхом на мотоциклах или орудующих бензопилами (в детстве у меня был довольно сомнительный идеал красоты). Но это помещение сараем назвать было нельзя даже с натяжкой. Кто-то когда-то выкрасил его в сочный зеленый цвет – так что даже окна отливали зеленью. Внутри царила прохлада и пахло сыростью, а этот бутылочный оттенок создавал стойкое ощущение, будто бы я в буквальном смысле проваливаюсь в чьи-то воспоминания. Письменный стол – длинный, на опоре в виде козел, – занимал целую стену. Чего на нем только не было: кипы бумаг и записных книжек; вырезки из газет и клейкие листочки для заметок, рассованные по ржавым баночкам из-под чая и выгоревшим на солнце коробкам от конфет; безделушки, открытки и фотографии с обтрепанными краями. Я невольно умилилась старой хозяйственной сумке Woolworths, явившейся сюда как будто прямиком из моего детства.

– Я собираю все на свете, – заявил Майкл. Повернувшись ко мне спиной, он принялся возиться с упрямой зажигалкой, походной плиткой и жестяным чайником. – Чаю?

– Да, пожалуйста.

Наконец ему удалось разжечь конфорку, и он перевернул пару ящиков из-под вина, жестом предложив мне сесть. Потом вздохнул, сцепил руки – и принялся грызть заусенцы.

– Здесь я пишу, так что почти целый день я тут один. Если понадоблюсь, приходите в любой момент.

– Ладно, – сказала я.

Он сел на ящик напротив.

– Помимо того, чем вы уже занимаетесь – всякая администраторская работа, чтение, обработка корреспонденции, – я думаю, уже можно приступить к следующему проекту. По-моему, у нас с вами сложились неплохие отношения. По правде говоря, Лия, вы, наверное, сочтете меня сумасшедшим. Мой редактор так и думает, да и жена с детьми считают меня психом. Не в творческом смысле, а в самом прямом – как выживают из ума на старости лет. Я вас едва знаю, а в этом деле нужно доверие. Доверие и… взаимопонимание. – При этом слове он заметно содрогнулся – как будто оно было слишком велико для того, чтобы произнести его вслух. – Доверие и взаимопонимание. Именно то, чего я обычно избегаю.

В дальнем углу высились составленные одна на другую картонные коробки.

– В этих коробках, – он указал на них пальцем, – вся моя жизнь с 1968 по 1970 год. Эти записи никогда не публиковались. Многие из них очень личные – чрезвычайно личные, я бы сказал. Большая часть, наверное, полный бред. Я хочу, чтобы вы перебрали их и разложили в хронологическом порядке, потом перечитали и напечатали.

– Ладно, – повторила я.

– К концу месяца вы узнаете меня – или того, кем я был тогда. Надеюсь, осуждать не станете, и, думаю, будет излишним говорить, что я рассчитываю на полную конфиденциальность с вашей стороны.

– Разумеется.

Он вздохнул.

– Считайте то, что прочтете, художественным вымыслом. В конце концов, разве не таковы обычно дневники?

Пронзительный свист чайника разорвал тишину, и Майкл встал, чтобы заварить нам чаю.

* * *

Я решила перенести коробки в свою маленькую спальню – и лишь опустив на пол последнюю, осознала, сколько же места они занимали в этом временном тесном обиталище. Всего их было три, и я минут пять не могла решиться их открыть – так и сидела на полу, глядя на них, словно ожидая, что они вот-вот вспыхнут ярким огнем. Потом написала Эмме:

«По большому счету он нанял меня для чтения своих дневников».

«Не понимаю, – ответила та. – Он что, не слышал про оцифровку? А главное – обладаешь ли ты для этого должной подготовкой?»

«Под “этим” я имею в виду необходимость быть его психиатром».

«Ну вообще-то у меня такое чувство, будто он передо мной раздевается, – как те старые извращенцы, которые показывают всем свой член в метро, только через текст».

«О боже, да он мозгоэксгибиционист!!!» – и она сопроводила свои слова многочисленными «баклажанчиками».

Собравшись с духом, я сорвала скотч с первой коробки и вдохнула запах времени. Каждая коробка была доверху заполнена одинаковыми темно-синими тетрадками; каждая тетрадка – исписана черными чернилами изящным почерком Майкла. Я открыла одну наугад и прочла несколько строк.

«…страдал от жуткого похмелья в Сенат-хаусе; потом явился Дж. и потащил меня на обед к своей матушке – мол, она упрашивала его привести “долговязого друга с севера”. Похоже, алкоголизм – это у них семейное: миссис Гресфорд уговорила пару бутылок джина, а потом стала подбивать нас присоединиться. Эта старая пьяница как будто из аристократов: лошадиное лицо, куча имен да еще и талант уничтожать джин-тоник, точно он испаряется сам собой… Грязные шуточки… К тому времени, когда мы добрались до пудинга, она была просто неотразима…»

* * *

Родители Жерома жили в сорока пяти минутах ходьбы от Янгов. Оставшуюся часть дня я провалялась на полу в спальне, открывая по очереди тетрадки, сверяя даты первых записей и раскладывая по годам, при этом стараясь не читать. Последнее было непросто: фразы типа «Кэти положила мне волшебную таблеточку под язык, будто священник – просфору» будто нарочно возникали через страницу. Так что я ощутила благодарность, когда Майкл не вышел к обеду во двор. Если уж считать его эксгибиционистом в бежевом плаще, то я чувствовала себя скорее вуайеристом, чем испуганной жертвой.

Меня отвлек доносившийся из сада голос Дженни: она требовала «увлажнения организма».