в Париже. И хотя он откровенно высмеивал свое давнее стремление стать писателем, записи изобиловали обрывками стихов (отвратительных), идеями для рассказов (поучительных) и весьма забавными лимериками (мягко говоря, нестандартными). Но самое главное – и это меня не на шутку встревожило, учитывая, как выразилась Эмма, «извращенную и нездоровую обстановку» самой работы, – юный Майкл постоянно грезил о сексе. Он был типичнейшим интеллектуальным ловеласом шестидесятых. Отчасти это казалось пугающе эротичным; отчасти – отвратительным; порой мне хотелось выколоть себе глаза – лишь бы не читать о «головокружительном аромате ее киски». Но я повторяла про себя: это работа, нечего играть в неженку.

Дженни созывала всех к столу около двух пополудни, так что в половине второго я позволяла себе разочек окунуться в море, чтобы с новыми силами вернуться в реальный мир. Обстановка за обедом зависела от присутствия Майкла. Как правило, он являлся взволнованным и был немногословным – и это, разумеется, отравляло настроение остальным. Мизантропия его обострялась, когда к нам присоединялась Анна, – что, к счастью, случалось довольно редко. С самого моего приезда она вдруг полюбила «гулять сама по себе» и подолгу пропадала вне дома – встречалась с друзьями в Монпелье, Марселе или еще где-нибудь, загадочно называя эти вылазки «своей новой коллаборацией». Напряженность между супругами, к которой я привыкла в Париже, после переезда на юг переросла в открытую враждебность. Том выразил искреннюю радость, когда однажды они оба не явились к обеду, а через неделю даже решился заговорить об этом со мной – по сути, посторонней, – когда мы однажды отправились пешком в городок, пропустить по стаканчику в Le Bastringue.

– Майкл не всегда был таким, – начал он, когда мы шли по пыльной грунтовой дороге, словно прорезанной в зеленой щетине кустарника. – Ну, то есть, конечно, был брюзгой, но при этом смешным и харизматичным. И никогда не был таким… хм… капризным, что ли. В прошлом году я не приезжал и не видел его, но знаю, что мама давно за него беспокоится. И если ей верить, то еще до переезда в Париж он был сам не свой.

– Думаешь, между ним и Анной что-то произошло?

Он приподнял брови.

– Думаю, все гораздо серьезнее. Ты же знаешь, что такое творческий застой? Ну, когда у него просто не встает – если уж проводить аналогии.

Я кивнула, не желая лезть с расспросами, но про себя надеясь, что он все-таки расскажет поподробнее.

– Так вот, он ничего не писал аж с начала нового тысячелетия. Да, думаю, тогда это и было в последний раз – я видел по телику, как-то вечером в воскресенье.

– По телику?

– Ну да, – продолжил вспоминать Том. – Это был его первый и единственный сценарий – и приняли его просто зашибись как круто! И в первое время все прямо с ума посходили. Всего-то небольшая полнометражная драма для BBC – но ему вдруг стали звонить из Голливуда, прикинь, даже знаменитости. Просто чума.

– А потом?

– Ну, он ненадолго съездил в Калифорнию и вернулся. А потом – ничего, – Том пожал плечами.

– Хм-м, – протянула я, останавливаясь, чтобы собрать букетик чистотела. – А о чем был фильм?

– О, это был самый настоящий хит – все как по учебнику! Лондон, шестидесятые, шикарная молодежь и одна совершенно очаровательная девочка из Ист-Энда, чтобы немного оживить обстановку. Может, конечно, это был и шлак… телевизионная поделка для Средней Англии и чтобы потешить самолюбие и без того не обойденной вниманием либеральной общественности. Мама считала это полной ерундой. Я был тогда ребенком, и мое критическое мышление еще не развернулось в полную меру.

Когда мы вернулись, сумочка Анны лежала на кухонной столешнице, и на следующее утро она вновь превратилась в радушную и словоохотливую хозяйку, не позволяя мне даже налить самой себе кофе.

– На этой неделе я буду отсутствовать чаще обычного, – объявила она, когда Дженни неопределенно качнула головой в сторону списка покупок. – Нужно кое-что сделать в Марселе. Да, кстати, в пятницу я никак не смогу быть к ужину – может быть, даже уеду еще до обеда, путь туда неблизкий.

– Куда это – туда? – поинтересовался Майкл.

– В Марсель, – коротко вздохнула Анна, и с ее лица ненадолго сползла маска жизнерадостности. – Встретить твою дочь – она тем вечером приезжает.

– Ах, да, – пробормотал он без видимого интереса. – Очень хорошо.

* * *

В эти первые дни случилось нечто весьма примечательное. Я шла по тропинке вдоль берега после вечернего купания – как вдруг услышала за спиной шаги. Внизу простиралось бескрайнее сапфировое Средиземное море, лучи закатного солнца озаряли белые паруса вдалеке; чайки кружили над волнами, как брызги морской пены от вздымавшихся и опадавших волн. Я остановилась и обернулась.

– Salut, – поздоровалась я. Позади стоял Жером.

– Прогуляемся?

Я кивнула и вслед за ним свернула с тропинки.

– Ты купалась, – сказал он, когда мы карабкались по скалистому склону, и протянул мне руку. – У тебя волосы мокрые.

– Куда идем?

– В мое любимое место.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Я не знал, – ответил он. – Просто гулял, и судьба вот так широко мне улыбнулась (примерно это он и сказал – хотя я, возможно, слишком вольно и поэтично передаю его слова).

Мы поднимались все выше и выше – пока наконец не оказались в зарослях, где воздух был густым, мшистым и плотным от запаха соленой воды и выброшенных на берег коряг. Жером почти всю дорогу молчал, так что я лихорадочно говорила сама с собой, совсем как Том, и выложила все о поведении Майкла и его отношениях с Анной.

– Думаешь, он хочет тебя трахнуть?

– Что, прости? – переспросила я, переводя дыхание.

– По-моему, он хочет тебя трахнуть, – повторил Жером, не глядя на меня. – Уверен в этом.

Мы вышли из-за деревьев, вновь окунувшись в облако невероятного белесого света.

– Ого, – выдохнула я.

Мы очутились на потаенной смотровой площадке. Из этой части бухты видна была раздвоенная скала, спускавшаяся прямо в лазурные волны. На ее вершине приютилась церковь, чей изящный белый шпиль пронзал бескрайнее синее небо. Синее на синем в обрамлении всех оттенков зелени – от нефритового до оливкового.

– Потрясающе!

Жером сел и закурил. Я, опустившись подле, обхватила колени.

Лицо его как будто постоянно освещало солнце – он излучал свет. Безупречная кожа оливкового оттенка, упругая, плотно обтягивавшая все углы и изгибы его тела. Он затянулся, и прядь темных волос упала на темные глаза. Потом передал мне сигарету, и я с радостью ее приняла, надеясь, что никотин успокоит сердце, которое по какой-то неведомой причине пустилось вскачь. Он посмотрел мне прямо в глаза и ухмыльнулся – будто бы какой-то только ему понятной шутке. Забрал окурок, затушил его и, взяв обе мои ладони в свои, прижал меня к земле. Прильнув всем своим телом ко мне, он засмеялся, обнажая ряд ровных белых зубов. Лицо его было в каких-то сантиметрах от моего. Я прикусила губу.

– Я ждал этого момента несколько дней, – сказал он и поцеловал меня. Это был один из тех поцелуев, что ощущаешь всем телом и от которых все члены словно каменеют и в то же время плавятся.

12

Майкл

Проснулся я, мягко говоря, сам не свой: всю ночь меня неотвязно преследовали сны об Астрид – такие живые и яркие, что, казалось, я мог коснуться ее рукой. Совершенно отчетливо я чувствовал запах ее свободной замшевой куртки, купленной в Oxfam на Аппер-стрит и все еще хранившей сигарный дух своего прежнего владельца. Иногда, отработав смену, она помогала Джорджо и Розе на кухне, и тогда кончики ее пальцев пахли чесноком. Запах этот был для меня чем-то новым и непривычным – но в то же время непостижимым образом напоминал о чем-то давно забытом, как будто из детства. (Спустя годы, на Олд-Мур-роуд, по дороге от родителей в церковь, где должна была венчаться моя племянница, он застиг меня врасплох. Дикий чеснок. Была весна, юная и свежая, благоухающая ароматами – и особенно черемшой. Я присел прямо на влажный пень – искрящийся на солнце и бурлящий жизнью – и уставился на свои трясущиеся руки, словно ждал, что они вот-вот превратятся в ее.)

Во сне мы с ней ехали в 38-м автобусе в сторону Хакни. На вечеринку, сказала она – точно такая, как в юности, словно неподвластная старению. А я то и дело поглядывал в ужасе на свои руки – руки древнего старика, узловатые, с фиолетовыми прожилками вен. Выйдя из автобуса, мы оказались среди букмекерских контор, цветочных магазинов и наркоманов, и я вдруг ощутил прилив социальной тревоги, какой не испытывал уже несколько десятков