Мои часы показывали половину шестого. Я спустилась на пляж поплавать, а потом присоединилась к ним, чтобы пропустить по бокальчику пастиса. Майкл по-прежнему где-то пропадал. В семь я отправилась на apéro.

Нужный мне дом оказался одним из приземистых темно-коричневых бунгало с покатыми черепичными крышами, что располагались в паре километров от Сен-Люка, в густых зеленых зарослях, создававших эффект уединенности. Он стоял в самом конце дороги – пыльной и усыпанной бурыми сосновыми иглами. Поблизости был припаркован видавший виды красный «рено», на ржавом капоте которого, распластавшись, нежился в лучах вечернего солнца толстый рыжий котище. Я протянула руку и почесала огромное пузо. Из сада слышались раскаты смеха и ритмичное бренчание на гитаре. Котяра лениво приоткрыл желтый, как у рептилии, глаз, шевельнулся было – и снова замер. Я испытала чувство глубокой солидарности с лежебокой.

Всего в бунгало собралось пять человек: Жером, Камий, Нико и две девушки, которых представили как Али́с и Элизу. После стольких лет жизни среди парижан они показались мне такими приветливыми и дружелюбными, что на мгновение я даже приняла их радушие и явный интерес за какую-то странную садистскую шутку.

– Как хорошо ты говоришь по-французски! – восхитилась Элиза.

С восемнадцати лет меня окружали люди, для которых владение иностранным языком было чем-то естественным и само собой разумеющимся. Когда я только приехала в Лондон, я была совершенно очарована ребятами, без всяких видимых усилий переходившими с одного языка на другой. Помню, как один из них – самопровозглашенный гражданин мира, учившийся в международных школах, – сказал: «Боже, когда англичане хвалят мой английский – это так высокомерно! Они что, думают, мы настолько тупы, что не способны выучить их язык?»

– Я уже несколько лет живу во Франции, – смущенно ответила я.

Все пятеро расположились у пруда, будто позируя для группового портрета. Даже цвета – бирюза воды, как на картинах Дэвида Хокни, насыщенный терракотовый черепичных крыш, сочный фиолетовый цветов бугенвиллеи и светящаяся как лампочка бутылка пастиса на журнальном столике – были подчеркнуто насыщенными. Жером вручил мне рюмочку Ricard.

– А ты знаешь, что твой писатель в некотором роде легенда в Сен-Люке? – спросила Алис.

– Правда?

– Ага, хотя тут быть легендой нетрудно, – хмыкнул Камий.

Все они перебрались отсюда в города покрупнее – Лион, Монпелье, Ним. Знакомые друг с другом с детства, они, вместо того чтобы вспоминать общие курьезные случаи и подшучивать друг над другом, всецело сосредоточились на мне. Обсуждали учебу по обмену в Манчестере и Фолкстоуне (в контексте последнего была упомянута некая семейка «дикарей», которые, судя по всему, питались исключительно сэндвичами с картошкой фри). Расспрашивали меня о Лондоне и с наслаждением жаловались на Париж. Но больше всего их интересовало семейство Янгов.

– А дети их тоже там? – оживленно спросила Элиза.

– Пока нет, – ответила я, – но скоро должны приехать.

– Когда мы были подростками, они казались такими утонченными и стильными. Приезжали сюда каждое лето с друзьями из Лондона, и первую неделю мы вились вокруг них. Потом один из нас…

– Это всегда был я, – вставил Камий.

– C’est clair[110] – Камий приглашал их к кому-нибудь в гости, в город, где мы все учились. Ты ведь запал на сестру, а, Нико?

– Моя первая большая любовь, – вздохнул тот. – Но тогда я не мог из себя выдавить ничего, кроме «Мне нравится играть в футбол в парке, а моя любимая группа – The Kooks».

– А потом однажды летом, когда нам было лет по пятнадцать-шестнадцать, – подхватила Алис, – она – как там ее звали? Клэр?

– Кларисса, – подсказала я.

– Точно, Кларисса. Так вот, они с подружкой пошли с нами на вечеринку, и Нико так старался…

– К тому времени моих лингвистических навыков вполне хватало для обсуждения запрещенных веществ, кино и сравнительных характеристик возобновляемых источников энергии. Спасибо старшим классам!

– Так вот, Нико выкладывался по полной, – продолжала Алис, – и тут появляется этот придурок на год старше нас, только что вернувшийся из Айдахо или из какой-то подобной дыры где-то на краю Америки…

– Ворвался, охмурил ее и увел прямо у меня из-под носа! И все потому, что мог грамотно с ней поболтать. Козел!

– После этого мы их больше не видели, – заключила Элиза. – Наверное, теперь у них есть дела поинтереснее, чем торчать с предками в каком-то городишке.

– Хотя, конечно, Нико все следующее лето фантазировал, как Кларисса совокупляется с этим чуваком из Айдахо в таких позах, что не хватало даже самого буйного подросткового воображения, – встрял Жером.

– Да пошел ты! – притворно рассердился Нико. – Ради нее я даже предпрошедшее время выучил!

Мы посидели у бассейна еще пару часов, ничуть не ограничивая себя в выпивке. Я и забыла, как опасно легко пьется пастис и как его анисовые нотки обволакивают горло, незаметно – до тех пор, пока не решишь встать наконец на ноги и не поймешь, что они превратились в кисель. Хотя эта вечеринка была одной из лучших в своем роде – из тех, когда чувствуешь, что новая, сверкающе-пестрая компания полностью тебя приняла, громко и совершенно свободно с ними болтаешь или захватываешь колонки, чтобы ставить на повтор La Isla Bonita, объявляя ее «лучшей поп-песней всех времен и народов», и, забыв обо всем, радостно под нее отплясываешь. Когда все наконец слегка выдохлись и зазвучали намеки на то, что пора бы уже всем по домам, я присоединилась к Алис, чья мать жила неподалеку от Майкла и Анны.

– Знаешь, Жером хороший, – сказала она мне, когда мы отъехали.

– Ça se voit[111], – ответила я, стараясь в равной мере вложить в свой голос нотки отстраненности и дружелюбия, и, чмокнув ее на прощание, исчезла за непроницаемой стеной сосновых стволов.

* * *

На следующее утро я определила свой новый распорядок дня. Проснулась рано, наслаждаясь полным отсутствием всяческих социальных обязательств, заварила себе чайничек чаю и устроилась поудобнее в саду, чтобы почитать. Затем отправилась на пляж – поплавать перед завтраком. Пока меня не было, Дженни съездила в деревню и купила целую гору круассанов и хлеба – еще теплого, только что из печи. Я уселась за стол рядом с Томом. С мокрых после купания волос вокруг меня натекла лужица соленой воды – которая тут же высохла в лучах жаркого утреннего солнца. Я налила себе черного кофе из серебряного кофейника. Кофе был терпкий, густой, с горьковатым послевкусием – настоящий средиземноморский напиток. Том, зевая, протянул мне ломтик арбуза.

– Спасибо, – пробормотала я.

– Хорошо спала? – ухмыльнулся он.

Дженни весело глянула на нас с другой стороны стола. Брайан с головой ушел в свой скетчбук. Анна еще не появилась, а Майкл, должно быть, уже заперся в своем сарае.

Позавтракав, я удалилась в свою аскетичную келью – работать. Ведь, в конце концов, именно благодаря этой работе мне выпал шанс так шикарно провести лето. И хотя с начала августа количество писем сократилось, проверку рукописей никто не отменял: пафосные антироманы, нудные шпионские триллеры и «пробы пера», пропихиваемые литературными агентами как «актуальные» и «обязательные к прочтению». Накануне вечером я закончила раскладывать дневники в хронологическом порядке и уже во вторник начала их читать и перепечатывать. Как и предупреждал Майкл, начинались они с лета 1968 года. Тогда он только перебрался в Лондон, где поступил в магистратуру, но, по правде говоря, не производил впечатления слишком уж увлеченного учебой. У меня даже возникло ощущение, что поступил он просто потому, что был достаточно умен для того, чтобы держаться на плаву, а учеба в магистратуре представлялась ему самым простым способом достичь цели всей своей жизни – переехать в Лондон (хотя тогда он и понятия не имел, для чего родился на свет, – разве что для величия).

Легкомысленность его, однако, касалась исключительно академической сферы; что же до ведения дневника, тут уж никто бы не посмел упрекнуть его в небрежности. К концу дня я уже запомнила всех основных действующих лиц, окружавших его на том этапе жизни; все они – кроме Дженни – были описаны с ядовитой точностью сатирика. В этой гремучей смеси фигурировали распутные тусовщики из Сохо, начинающие хиппи из среднего класса и «дряблые», «пресные», а то и «страдающие недержанием» члены университетского преподавательского состава. Записи были полны сарказма, одновременно отталкивали и захватывали.

С точки зрения содержимого дневники представляли собой почти непрерывное повествование об авантюрных похождениях гедониста-бездельника в Вест-Энде. Периодически он делал некие отсылки к текущим событиям – например, Вьетнамской войне или, как сам он их весьма претенциозно назвал, les événements[112]