Лидеры государств выказывают Фиделю уважение, перед ним заискивают интеллектуалы, художники и литераторы обедают за его столом. Вся эта «просвещенная» публика почему-то не хочет видеть того, что скрывается за зеленым камуфляжным фасадом. Будет ли его наружность по-прежнему казаться им романтической, когда они узнают, сколько людей видели эту солдатскую форму в последние секунды своей жизни – во время казни без суда и следствия? Не отвернутся ли от Фиделя его почитатели, если услышат, как палят из ружей расстрельные команды, если почувствуют запах крови своих соотечественников? Захочет ли какой-нибудь поэт написать стихотворение о нашей непрекращающейся медленной гибели?

– Где мне вас высадить? – спрашивает таксист.

– Прямо там, впереди.

– Уверены? Толпа неспокойная.

– Все будет в порядке.

Он останавливает машину примерно в квартале от входа в отель, я, расплатившись, выхожу и плотнее кутаюсь в свое пальто – отчасти чтобы защититься от сентябрьской прохлады, которой никто, кроме меня, как будто не замечает, отчасти чтобы спрятать платье.

Я уже давно чувствую себя так, будто повисла над пропастью, отделяющей девочку от женщины. Мать ждет, что я выйду замуж (ведь моя младшая сестра уже стала женой и матерью!), общество толкает меня во взрослую жизнь, к которой я не совсем готова. Все считают, будто в час, когда мне исполнилось восемнадцать, я чудесным образом переступила какой-то воображаемый порог и теперь мне осталось только переселиться из дома родителей в дом мужа.

А на самом деле я застряла в промежуточном состоянии. Глядя в зеркало, я иногда чувствовала себя так, словно мое собственное тело меня предало: приняв новые очертания, оно заставило меня шагнуть на новую жизненную ступень, не спросив, хочу ли я этого.

Нет, когда ко мне пришла женственность, я, конечно же, стала гордиться ею, потому что почувствовала в ней силу. И все-таки я почти постоянно ощущала неловкость, как будто моя физическая оболочка принадлежала не мне, а кому-то другому, кто сначала купил ее от моего имени, а теперь продает.

Но сегодня вечером я чувствую себя иначе.

Сегодня я посмотрелась в зеркало и подумала, что женщина может стать взрослой не только в тот момент, когда на нее против ее воли напялят белое платье и фату. Я, вероятно, становлюсь взрослой именно сейчас, ведь я сознательно заявляю права на свою женственность, чтобы использовать ее для достижения собственных целей, а не для оправдания чужих ожиданий.

Сегодня я чувствую себя сильной.

Мои каблучки стучат по тротуару, люди оборачиваются и провожают меня взглядами. Вблизи толпа оказывается еще больше, чем я ожидала. Группа протестующих что-то кричит нескольким туристам с фотоаппаратами. Будь я помладше, я бы тоже стояла сейчас с транспарантом: пыталась бы открыть миру глаза на то, какой Фидель мерзавец, как он нарушает права человека. Я украдкой улыбаюсь его противникам. К сожалению, мне нельзя открыто поблагодарить их за то, что они, мужественно отстаивая свои убеждения, придают этому фарсу хоть какой-то смысл.

Репортер щелкает камерой, запечатлевая стычку между протестующими и полицейским, который на них орет. Я увертываюсь, чтобы не попасть в объектив. В Гаване мы с сестрами вечно мелькали на страницах светской хроники, и, поскольку наши лица многим знакомы, теперь я должна проявлять осторожность.

Перед входом в отель стоят охранники в черных костюмах. На них разве что не написано: «Правительство США». Тут же трутся какие-то сомнительные субъекты вперемешку с потрепанными бородачами в камуфляжной форме – наверное, это телохранители Фиделя. Я быстро оглядываю их лица, но все они мне незнакомы.

Войдя в гостиницу, я сразу снимаю пальто. Один из охранников меня ведет. При каждом моем шаге люди поворачивают головы, до меня доносится английское и испанское перешептывание. Кто-то что-то сказал про мою фигуру, раздается мужской смех. У меня вспыхивают щеки.

Вместе с растущей толпой мы переходим из одного зала в другой. Мое сердце с каждой секундой бьется все быстрее и быстрее, по спине бегают мурашки.

Тут еще больше людей в камуфляже, и мне еще острее вспоминается ужас, охвативший улицы Гаваны после переворота Фиделя. Здесь, однако, царит праздничная атмосфера, в воздухе пахнет дымом толстых кубинских сигар. Это запах моего детства: у нас дома, в Мирамаре, отец курил на веранде, пока Мария играла во дворе, повар на кухне готовил паэлью, а Изабелла мучила пианино. К глазам подступают слезы, причем не только от дыма.

Толпа двигается, и я, привыкнув к тусклому свету, шагаю вперед.

Я давно представляла себе эту встречу, набиралась сил, чтобы посмотреть в лицо убийце брата и мучителю Кубы. Вот теперь он здесь: злодей, чей образ преследовал меня днем и ночью, сидит, ссутулившись, в облаке сигарного дыма. Неизменный зеленый камуфляж измят и запачкан, борода всклокочена. Как ни поразительно, я не ощущаю ожидаемого прилива ненависти, и волна боли меня не захлестывает. Можно подумать, будто ситуация самая заурядная.

Этот человек не вызывает у меня совершенно никаких чувств. С таким же успехом он мог бы быть просто прохожим на улице. И вдруг я понимаю, в чем дело: за все эти месяцы мое воображение постепенно раздуло фигуру Фиделя до невероятных размеров, сделало его и коварнее, и умнее, и страшнее, чем на самом деле. Он превратился для меня в чудовище из-под кровати или из шкафа – пугало для непослушных детей. А реальность не совпала с тем образом, который нарисовала моя фантазия.

Фидель оказался человеком. Дурным, опасным, но все-таки человеком – мужчиной. Он самоуверен, заносчив, и пара красивых глазок в комплекте с аппетитной фигуркой легко запудрят ему мозги.

Фидель сидит во главе длинного стола с двумя своими приближенными (один по правую руку, другой по левую), перед ними тарелки с едой. Компания преимущественно мужская. Немногочисленные женщины одеты примерно так же, как и я. Ближе всех к Фиделю сидит симпатичная, коротко стриженная брюнетка. Она придирчиво оглядывает меня, как дебютантку.

Кастро рассказывает какую-то историю: судя по тому, что долетает до меня, – о своем исходе из «Шелберна». Он возбужденно жестикулирует, на лице самодовольная улыбка, в пальцах сигара, пепел с которой он небрежно стряхивает в дешевую керамическую пепельницу.

Я расправляю плечи, а все остальное расслабляю. В бедрах истома, во взгляде металл.

Сегодня я в себе уверена.

Сегодня он мой.

Когда я приближаюсь к столу, Фидель меня замечает и замолкает на полуслове. Я сдерживаю себя, чтобы не моргнуть. Он лениво рассматривает меня, я – его. В устремленном на меня взгляде вспыхивает интерес – этого я в общем-то и ожидала, но чтобы так сразу…

Кастро выглядит никак не старше своих тридцати четырех лет. С трудом верится, что этот относительно молодой человек умудрился ввергнуть страну в такой хаос. И возрастом, и манерой одеваться он резко выделяется на фоне таких солидных политиков, как американский президент Эйзенхауэр и советский премьер. Он изображает из себя простого вояку, человека из народа, хотя на самом деле происходит из семьи наподобие моей.