нос курносый, глаза просто синие); но – подвижность черт роднила его с псевдо-Адамом.

То есть – в памяти встречных людей (буде они оставались живы) Цыбин редко задерживался. Поэтому – его икали усердно и (пока что) безуспешно: никто и подумать не мог об «убийце по уму», о «право имеющем» творце реальностей, революционере сущностей, версификаторе «нашего» коллективного бессознательного.

Который – формально (кроме изменения формы бытия своих жертв) никак не был «привязан» к жертвам (разве что – теперь: кармической цепью прикован); но – именно сейчас убийца мог сделать ошибку: поэта Емпитафия Крякишева он знал лично (и многие об этом было осведомлены).

Будучи человеком «тонко» организованным, Цыбин предвидел, что посредством перебора вариантов «органы» на него всё же выйдут; но – суть не вы этом: главное – не содрогнулось мироздания от запредельно болезненного удаления из его рыхлого тела нервных окончаний (то есть– людей искусства).

Поэтому – из дела предстояло «выйти».

Разве что – и «выход» из дела (как души из тела) должен был быть осмыслен: задумал Цыбин отправиться бомжевать по России.

С другой стороны – он представлял ничтожность бытия бомжа (даже – метафизического бомжа пространств и времён); поэтому – ему требовалась причина уйти из своего нынешнего благополучия в такую «пустоту»: убивая близкого знакомого, он создавал для себя опасность – от которой волей-неволей пришлось бы сбежать.

Фактически – ожидая у двери Крякишева, Цыбин совершал эрзац продуманного суицида. Допускал «спасение» своего тела (которому требовался стимул для бегства от расплаты за совершённое) и лишался своего «дела» (фактически – лишался эрзаца души); но – не будем углубляться в тонкости переживаний серийного убийцы (нам бы с собой разобраться).

– Это я, – повторил Цыбин. – Открывай. Это я.

– Кто «я»? «Я» бывают разные (цитата из мультфильма). Ты пустое «я», или ты я полное? – вопросил поэт (за дверью).

– Я с собой принёс – (опять цитатой) ответил ему убийца (перед дверью)

Каждый говорил «о своём»; но – они друг друга (почти) поняли. Что-то в голове поэта замкнуло, породив некую искру. Замок заскрежетал, дверь стала отворяться. Цыбин чуть подался назад (не то чтобы готовясь к чему-либо, просто – слушал себя, готов был ко всему); наконец – дверь открылась.

То, что открылось, казалось невозможным в самом сердце «культурной столицы». Перед убийцей предстал абсолютно голый и мертвецки пьяный человек. Голова его была лысой, небольшой и круглой, пах был тоже выбрит, глаза на лице казались бессмысленными, из уголка толстых губ тянулась мутная капель слюны.

Цокольная квартира (которую занимал помянутый Емпитафий) была двухэтажной. И как раз в этот миг (открывания двери) – когда убийца уставился на голого версификатора, стало ясно: перед серийным (почти что кармическим) убийцей и маньяком Цыбиным оказался некто куда более опасный (перед которым бандитствующие мистики-населянты «Атлантиды» – не более чем одурманенные иллюзиями подростки).

Да-да, именно пьяного Емпитафия я и имею в виду. Когда он отворил дверь перед Цыбиным – он отворил лишь нижний (общедоступный) предел преисподней; на втором этаже – располагалась совсем другая иллюзия смыслов: там, где Емпитафий оставил женщину.

Цыбин мог бы процитировать строчку:

– Ибо опыт свидания с женщиной есть опыт свидания с могилой, – это была третья строка (но – лишь второй этаж смысла).

Крякишев (на мог протрезвев) процитировал бы «этаж первый» и «этаж нулевой»:

Я волшебный поэт, но любовник я тоже не хилый. Не гляди на меня исподлобья, а прямо гляди.

Все эти версификации слов, все эти переборы ступеней духовной лествицы – не для нас: нам бы убить и убежать; но – перед убийцей стоял словно бы гомункул со слюнявой рожей и бессмысленными глазками на тупом лице.

Мир постмодерна, мир искусственных мыслей – его можно (и должно) убить; но – никакого смысла в этом нет: нет в гомункулах несравненной (собственной) личности; те же бандиты в «Атлантиде» представляются себе значимы (их можно было бы убить – решать здесь пришедшему к ним псевдо-Илии).

В вот поэт Емпитафий Крякишев казался словно бы невнятно очерченной первобытной слизью. Убить его – тоже было можно. Уничтожить – было нельзя (просто потому, что нельзя уничтожить то, в чём нет даже псевдо-смысла).

И вот здесь – умелый убийца по уму ничего не решал. Он. Не мог. Изменить мира. Быть может, посредством убийств и возможно что-либо воскресить; но – убивая (даже) всю протоплазму, невозможно воскресить всего человека.

Я не знаю, осознал ли это Цыбин сразу. Я не знаю, осознал ли он это – потом, когда станет-таки бомжом «пространств и времён (пойдёт «босиком» по России – это совсем другая история); но – ясно ему было одно: отсюда следовало бежать (немедленно); поэтому – никуда он не побежал.

– Это ничего, что я голый? – вопросил гумункул у убийцы.

Он продолжал цитировать мир.

– Это ничего: человек божий, покрытый кожей, – ответил ему поговоркой убийца.

– Так у тебя есть что?

– Да.

– Тогда заходи.

Покачиваясь, голый поэт повернулся и стал со спины похож на глисту. Цепляясь рукой за стену, он пошлёпал ступнями к лестнице на второй этаж.

Цыбин вошёл. В подвале (в который была встроена квартира поэта) прорвало какую-то трубу – дай Бог, не канализацию; но – пол в прихожей был заполнен какой-то непонятной серой массой. Масса эта несколько подсохла, и поверх неё были брошены доски. По этим доскам поэт и шлёпал ступнями.

Пахло чем-то не слишком чистым. Поэт дошлёпал до лестницы и стал взбираться наверх. Цыбин догнал его и стал подниматься следом.

На втором этаже он, конечно же, обнаружил женщину (в некотором роде – сущность женщины). Об этом – немного позже; пока же – проведём некоторую аналогию с с происходящим в этот миг в «Атлантиде»; согласитесь, не за вселившимся в «поэта на мосту между миров» Пентавером отправляться нам сейчас.

Отправимся за Ильёй. Илия – тоже (сначала) спустился по лесенке; Илия – тоже (сначала) столкнулся с людьми.

Итак – каменные глазки под