силой вещей) была – по его силам. К волшебству это не имело отношения (впрочем, это только слова, им ещё предстоит – или «уже» предстояло, здесь сложно не заблудиться в настоящих и будущих продолженных временах – обернуться делом).

А тогда опять (против моего, почти что автора – а скорей всего, ловкого пере-сказателя этой истории – свое-волия) вступили в силу искривления реальности: ученик-бандит, из которого душа оказалась выбита, стоял-стоял-стоял…

Стоял-стоял-стоял – словно стоик Луций Анней (расположившийся в ванне с бокалом в руке, протягивая руку вторую цирюльнику для отворения вен: кровь философа собиралась истечь, а сам её носитель полагал себе умереть)…

Вот так рыжебородый втолковывал ученикам (и демонстрировал незваному гостю Илье) простую истину: прекрати странствовать, ибо – ты дома.

И вот так Илья сказал (опять и опять выпрямляя пространство произношения):

– Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на место: во-первых, частые переезды – признак нестойкости духа, который не перестаёт блуждать да озираться вокруг, не может утвердиться в привычке к досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови бег тела.

– Во-вторых, чем длительней лечение, тем больше от него пользы; нельзя прерывать покой, приносящий забвение прежней жизни, – опроверг Илью рыжебородый. – Дай глазам отучиться смотреть, дай ушам привыкнуть к спасительному слову. Как только ты двинешься с места, так ещё по пути что-нибудь попадётся тебе – и вновь распалит твоё воображение.

Илья сделал жест и прекратил выверты измерений. Поэтому его следующие слова стали слышны всем:

– Что-нибудь не будет чем-то; но – что вверху, то и внизу: наверху – тоже что-нибудь, не более. Пока я её не встречу, так и останется повторяться, и никаких «настоящих вас» не будет. Ты – моя иллюзия моей смерти, её версификация. Пока что (для тебя) – навсегда.

– Я никогда с этим не соглашусь, – сказал рыжебородый.

Первый раз сейчас (в этом сейчас) он так сказал.

– Ну и что? – равнодушно – и не всё ли равно (в который раз – равно душой) сказал Илья.

Всё это время душа ученика, что была выбита из тела бандита, тщилась в своё тело вернуться. Разумеется, в конце-концов ей это удалось.

Рыжебородый (это был его ответ) – двинулся дальше и ударил следующего ученика. История (как и множество ей подобных историй) – повторилась: у человека забирали (или выбивали, как дорожную пыль, это всё равно) его первородство.

История – повторилась; но – на этом (витке дрессировки) местные ученики закончились. Следующим под удар попадал Илья.

Даже не посмотрев (зачем видеть, если за-ранее – за раной, за рекой, что унесет тебя в за-упокой – знаешь, что произойдет или уже произошло?), рыжебородый ударил не-званого гостя; и (на этот раз) удар был иным.

Само пространство вокруг этого предмета: «сжатого-кулака-руки-учителя-бандитов» (это был как бы один одушевленный предмет, составленный из помянутых частей) распустилось серебряной паутиной.

Некто весьма могучий и мудрый (разумеется, что не сам рыжебородый; куда ему!) плюнул ядом вечности в бес-смертного Илью. Будь Илья столь же смертен (а это, на деле, великое благо), как и прочие люди земли, ничего бы не произошло.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом; но – что с того?

А вот что. Мир всеобщего тлена, временности и распада был бы вполне счастлив, объясняя самому себе самого себя – тем, что надо плодиться и множиться, растить, кормить, воспитывать и любить, быть человечным и противопоставить краткое свое величие равнодушию истины.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом. Длился бы День Восьмой и никогда не окончился. Мир не был бы завершен.

– Так он и не завершится, – сказал рыжебородый.

– Ты сказал, – ответил Илья.

Всё это время – кулак рыжебородого устремлялся к сердцу Ильи. Всё это время – времени не было. Всё могло бы окончиться миром, но не было и мира. Мир бы не был завершен, так бы и продолжил представляться изменчивым. И в предстоящем убийстве ничего нельзя было изменить.

Всё, что вверху, то и внизу. Всё, что будет, уже не единожды было. И тогда Илья вспомнил человека на мосту между всеми этими (возможными) мирами и не стал жалеть этого человека (грешника, игреца словесами и буквицами, полагавшего, что эти его детские игры имеют глобальный и даже взрослый смысл); но – дал исполниться его Напрасным Надеждам.

Дал осуществиться его мечтам и страхам: теперь для него станет вечным искусство, любовь не будет изменять, тело не будет дряхлеть и разлагаться, а рукописи перестанут сгорать:

Где горизонта нет и нет предела, Там нет и дела для тебя, о не-любовь! Там нет и тела для тебя, вода сосуда… Но сделал я простую вещь, поскольку жив: Пороки Ганнибала, Александра, Когда б мы видели без дарований их… Я отпущу на волю ваши страхи: Тела, что превращаются в труху, Старух, в которых обратятся жены! Но можешь ты спокойно угощать Меня согретым снегом из ладони.

А потом – отсроченная смерть, затаившаяся в кулаке рыжебородого и метившая прямо в сердце Ильи, изменила направление полета, и удар пришёлся в живот; итак– «этого» Илью опять «убили».

Разумеется, убил его не учитель бандитов; но – не всё ли равно?

Разумеется даже разумом! Что! Перерезать! Даже! Волос! На коем висит сейчас бесконечная жизнь, может лишь тот, кто её подвесил.

Да и не волос это вовсе, а крепчайшая цепь прижизненных реинкарнаций; какая-такая карма, если смерти нет?

Итак, этого Илью убили; но – сделано это убийство было таким образом, что отравленное «смертью» тело само должно было уйти из Атлантиды; точно так – как отравленное сознание Пентавера