приставленной большой мордой немецкой овчарки. Собака не лаяла — виляла хвостом и тыкалась мордой в ноги. Вылез, зевая, какой-то малый, поздоровался, помог выгрузить мотоцикл, поднял с крыльца заранее, видимо, увязанный рюкзак и тут же полез в машину, бросив через плечо:

— Ленточку проверьте, кажется, скоро менять.

На лице малого было написано облегчение. Он даже не оглянулся, когда машина разворачивалась, весь был устремлен туда, в долину, к выходу из прокопченного, жаркого ущелья.

Наверное, всю дорогу до базы малому здорово икалось, ибо, войдя в жилой вагончик, Кот и Вадим обнаружили настоящий холостяцкий хлев — немытую посуду, грязь, огрызки и объедки, в лучшем случае завернутые в бумажку и рассованные по углам. Мухи клубились.

Потом выяснилось, что и Кот и Вадим без жен тоже способны довольно быстро обрастать грязью. Но все же не до такой степени… И потом: одно дело своя грязь, другое — чужая. В общем, помянув уехавшего недобро и раз и два, мужики занялись приборкой. Кот сбегал в вагончик, где в полной темноте световые «зайцы» сейсмографа чертили на медленно движущейся ленте высокочувствительной фотобумаги свои автографы, убедился на ощупь, что часа два беспокоиться нечего, ленты хватит, — и вызвался мыть полы. Вадиму оставалась посуда.

— Для полов и посуды воду брать из речки, — сказал Кот. — Здесь, во фляге, — питьевая. До завтра хватит.

Накипятили воды, прибрались, помыли посуду. Когда бегали на речку за водой, Вадим заинтересовался: почему из речушки Помноу пить нельзя. Попробовал на язык: да, вода неприятно щелочного соленого вкуса, сырой штукатуркой припахивает. Поток перекатывал какие-то белые камни причудливой формы. Вадим вынул парочку, ковырнул ногтем… Это был гипс. Вода прямо на глазах лепила из него фантастические абстрактные скульптуры. Целое ведро этих скульптур набрал у реки Вадим и все потом выбросил — ибо, освоившись, пройдя позже по реке десяток километров вверх, к ледникам, нашел гораздо более выразительные.

Потом меняли ленту, потом готовили обед из концентратов и консервов, опять мыли посуду. Потом в душной фотолаборатории проявляли ленту, промывали и сушили ее. Дел было немного, и они были несложные, но плотно занимали весь день. И весь день под ногами у обоих путалась толстая нелепая дворняга, глядя преданными глупыми глазами.

— От не люблю ж я таких бесполезных собак, — приговаривал Кот, переходя порой на «запорижский» акцент. — Ни полаять толком, ни на охоту — и для чего их только заводят? Только жрать и может.

Однако ж, ругаясь и ворча, не забывал после еды что-то отнести и в собачью миску.

Небо еще ясно голубело, и горы там, у выхода из ущелья, золотились, залитые солнцем, а на домики станции уже пала тень от нависающего огромного обрыва, начинающегося прямо за речкой, и сразу, внезапно, изнуряющая жара сменилась прохладой, приятной только в первые десять минут. Из глубины ущелья, от сахарно-белых уступов так называемого Соленого хребта, одного из северных отрогов Памира, повеяло ледяным сквознячком. Горы есть горы, и сентябрь уже начался…

Кот и Вадим быстро облачились во всю почти наличную теплую одежду и постарались побыстрей закруглить все дела, связанные с пребыванием во дворе, из которых главным было — запустить движок, собственную маленькую электростанцию. С этим пришлось повозиться, движок тоже был в плачевном состоянии, возможно, уже с неделю не заводился, так что опять «незлым тихим словом» помянут был уехавший подменщик. Но бывалые мотоциклисты справились и с этим делом. Мотор издал рев, тысячекратно отраженный от обрывов, и ручеек энергии побежал в аккумуляторы. Вспыхнула бледной пока — на фоне залитых солнцем вершин — искоркой лампочка на столбе, загорелся плафон над столом в вагончике, где Кот и Вадим устроили ужин с последующим долгим чаепитием.

Трапеза была неспешной, с сознанием совместной не слишком трудной, но полезной работы. Послушали музыку по радио. Поговорили. В тот вечер Кот сам начал рассказывать о том, что давно интересовало Вадима, о «той шайке», о «запорижцах» во главе с Дьяконовым и о том, как это вышло, что он, Кот, с ними порвал. Говорил об этом Кот долго, часто возвращаясь к одним и тем же, видимо, не совсем ясным для него самого, моментам.

— Понимаешь, мы в одном дворе жили, я пацан был, а он — то с Кавказа, то откуда-то с флота приезжает. Загорелый, с рюкзаком, веселый. И всегда вокруг него куча народу. А он — душа компании. Гитарист первоклассный. Я лучше не слышал. Конечно, попасть в эту компанию для каждого пацана с нашей улицы — мечта, честь… Я гордился, когда меня звать начали. И это все он. Он любил на велосипеде далеко ездить и тут мало кого мог подбить в компанию. А я ездил. Ну, ему веселей, стал меня звать. Потом охота. Ценил он меня. Неплохо у нас это получалось. Но я, хоть и смотрел на него и тогда и позже разиня рот, все ж замечал то-се, что мне не нравилось, только, знаешь, не давал сам себе в эту сторону так уж думать…

— Что ж ты замечал? — Вадиму было интересно. Дьяконов был человек незаурядный, это очевидно. Иметь такого во врагах было неприятно, хотелось разобраться, понять: может, это не случайно, то, что жизнь поставила их по разные стороны барьера.

— Понимаешь, его там иногда — за глаза, а по пьянке и в глаза, враги там у него тоже были — то фюрером, то паханом называли. Намекали, значит, что любит он власть, влиять на людей и ни с кем никогда главное свое место делить не хочет. Вот и я — сколько раз свидетелем был. Попоем, потанцуем, посидим. Разговор завяжется. Он обычно и тут не промах, и в разговоре вести старается, и получается. Но вдруг — тема, где он не силен. И уже все слушают другого. Не любил он этого. Ревновал компанию, что ли. В самом интересном месте по струнам рукой проведет. «Что-то много, говорит, разговоров сегодня. Когда же петь?» И затянет сам что-то такое, у него всегда в заначке есть, что никто не удержится, подхватят. Мы, хохлы, знаешь, на хорошую песню все готовы променять. И незаметно, и необидно. А снова все — вокруг него. И там так, и здесь. Эдик из-за этого перестал ходить в компании, где был Дьяконов.

— Эдик? — Вадим приподнялся на локте. Они уже легли — на полу, в спальных мешках. Было жестковато, но когда Кот настаивал, чтобы Вадим занял единственную кровать, имеющуюся в вагончике, Вадим уступал эту честь Коту, и в результате, как в случае с кабиной, оба оказались любителями спать на полу, а кровать осталась незанятой. — Эдик? — переспросил Вадим. Что-то было в этом упоминании