и голубизны, ради этой чистоты, этой непринужденно и легко вздымающейся крутизны, четких линий и штрихов. В таком месте у всякого, кто на это способен, неизбежно возникает чувство, родственное чувству полета, зарождается где-то в глубине сомнение в правильности той жизни, какой жил до сих пор и какой жить принято, и уверенность в том, что она, некая правильная жизнь, есть. И даже может возникнуть иллюзия, что эта правильная жизнь, успокоение, подлинное знание — где-то здесь, рядом…

Вот и Лютиков говорил еще в Москве: там к небу ближе… Правда, сидя за всегда притворенной шторой и почти не выходя из дому, вряд ли почувствуешь эту близость к чему-то вечному и бесспорному. И он, Вадим, сидя, без разгиба за столбиками цифр, графиками, кажется готов превратиться в сухаря-технаря. А ведь когда-то даже стихи писал, и неплохо, кажется. Что не стал поэтом — это, конечно, правильно, а вот видеть в этих горах только образец, сжатый между гигантскими природными тисками — с юга Индийской платформы, с севера Лавразиатской, — этого, конечно, мало. Впрочем, глазами геолога и геофизика он может видеть во всей этой красоте гораздо больше скрытого смысла и гармонии, чем если бы был просто поэтом.

Вся штука, видимо, в том, что и тот и другой взгляд сам по себе ограничен. Мир многомерен, и поэтическая его составляющая такой же неотъемлемый его атрибут, как длина или ширина. Может, и вся морока с этими лентами, которые они с Котом сегодня проявляли, есть морока существ ограниченных, не умеющих или даже не желающих видеть явление во всем его истинном объеме, цвете, или как оно там… Можно вообразить себе некое существо, научившееся с помощью приборов записывать массу странных колебаний в окружающей среде. Оно запишет много разновидностей таких колебаний, установит, откуда они приходят, какие у них закономерности в амплитудах, частотах, затухании и прочая. Защитит диссертацию… И вот предположим, что это ученое существо — какой-нибудь слепой муравей из муравейника в этом самом урочище, а все исследованные им колебания — это волны света, рассеянного этим голубым небом, отраженного от этих снежных стен, этих осыпей, реки, деревьев, арчи и облепихи.

Вот так пока они — Вадим, Лютиков и масса гораздо более поднаторевших, знаменитых и маститых — в своей науке. Чего только не извлекли они из сейсмограммы — этого механического среза ряда волн вдоль оси времени, — а может, за всем этим — тоже некая потрясающая система образов, картина, невидимая ими, слепцами. Долина Мудрости и Ясности, где для истинно зрячего задача, скажем, прогноза землетрясений не более трудна, чем для него сейчас было выстрелом сбить верхушку арчи.

Контакт двух систем видения — вещь не вовсе редкая или фантастичная. Любое большое открытие, озарение — это искра на контакте кропотливого исследования и умения видеть нетривиально, и оно всегда сродни поэзии. Кто-то из геологов, кстати, так и назвал нынешнюю волну гипотез и теорий в геологии и геофизике: геопоэзия…

Правда, мало кто способен сознательно сочетать в себе эти два взгляда на природу. Да и на человека… Разве что Гёте мог, всю жизнь пытавшийся — почти всегда в одиночку — навести мост между, как он говорил, поэзией и правдой. Шлегель… младший, кажется, — радовался преждевременно в начале прошлого века, решив, что прорвана плотина и поэзия, хлынув небывалым потоком в кельи затворников-натуралистов, начала новый этап в развитии культуры, этап без вредного и искусственного барьера между миром гармонии и миром алгебры. Шеллинг и его натурфилософская школа предсказывали — и небезуспешно подчас — целые этапы еще не явившегося знания. Романтиков от философии высмеяли, поймали на ошибках и глупостях, но разве мало ошибок и глупостей было в истории приземленной позитивной науки?

В общем, так… Либо он, Вадим, сможет использовать некоторые особенности своей подготовки, сможет всю эту разъятую, как труп, музыку недр, состоящую из столбцов цифр, собрать в какие-то, пусть самые примитивные, но образы и выйти на какой-то новый уровень, либо вся его возня с папкой механизмов землетрясений, выданной ему Лютиковым при первой их встрече в Ганче, будет впустую потраченным временем. Взорлить надо, такая вот задача. Хоть немножко…

Конечно, все это было очень неконкретно, скорее туманно и абстрактно, но — странное дело — Вадим шел из верховьев ущелья Помноу, сжимая — уже машинально и не воинственно — ремень заряженного ружья, с отчетливым чувством, что принято важное решение, нащупана твердая тропа. Сине-снежные стены уходили назад, вершины Соленого хребта наливались фиолетовым закатным цветом, невзрачный балок станции показался впереди, вспыхнул светлячок лампочки на столбе. Донесся слабо стук движка — Кот уже начал подзарядку аккумуляторов. Мир был изумителен. И что особенно важно, снисходителен и щедр к младшему научному сотруднику Горной геофизической обсерватории, науковеду и знатоку натурфилософии Вадиму Орешкину.

4

Уже со двора Вадим услышал незнакомые мужские голоса. Вошел. За столом, вместе с Котом, сидели двое в зеленых брезентухах-энцефалитках. Они поднялись навстречу Вадиму и, здороваясь, представились. Один из них был Хухлин, сорокалетний мужик, роста пониже среднего, с несколько крючковатым носом и острым, внимательным взглядом. По лютиковской таблице зверотипов сошел бы за небольшую хищную птицу, вроде кобчика. Другой — Пухначев, его заместитель, высокий, видимо ровесник Вадима, с зыбкими голубыми глазами, широким скуластым лицом. Что-то подсказало Вадиму, что визит — не из случайных и что пришли гости более к нему, чем к Коту. Ждали Вадима, видимо, довольно долго, Кот пошел снова ставить чайник — один уже усидели. Вадим сел и с наслаждением вытянул ноги.

Завязался общий разговор «за геофизику», сразу обнаружился с десяток общих знакомых, Вадим не без интереса услышал кое-что о некоторых потерянных из виду однокашниках — с ними на Кавказе и на Камчатке работал Хухлин. Вадим, в свою очередь, развлек гостей кое-какими «тайнами мадридского двора», последними новостями из кругов, где делалась геологическая и геофизическая политика. Хухлин задал несколько вопросов, из которых можно было понять, что он хорошо знает, чем раньше занимался Вадим, и что он читал не только его научно-популярные, но и научные статьи, и несколько удивлен, встретив вдруг Вадима здесь. Но не выпытывал, только спросил:

— А на полигоне что за работа у вас?

Вадим коротко отвечал: механизмы, мол, землетрясений в связи с новейшими глобальными геологическими теориями и с прицелом на прогноз сильных толчков. Хухлин просил особо посмотреть по району Помноу — «стыковка может интересная получиться». Вадим обещал и сам начал задавать вопросы.

Раскрывался и закрывался сухой, вытянутый вперед безгубый птичий рот Хухлина, глядели немигающе и строго маленькие круглые глаза, только подергиваясь будто время от времени полупрозрачной пленкой, деловито и сухо, хотя и толково, излагал этот экспериментального типа исследователь, как почти сразу