Никого эта пресс-беседа не удовлетворила.

В начале июня я решил съездить в Табриз – повидать наших специалистов, ознакомиться с обстановкой. У нас в Табризе есть и владения – территория и помещения бывшего консульства. Сейчас консульство по настоянию иранцев закрыто – опасаются, видимо, чего-то иранцы. Зато демонстративно существовало консульство США. Зачем?

Табриз – главный город иранского Азербайджана. Азербайджанцы, конечно, хотят побольше узнать о жизни в советском Азербайджане – ведь нация одна и та же, условия жизни разительно отличные друг от друга. Когда-то, в прошлом веке, в Табризе жил наследник шаха и здесь же размещалась русская миссия, главой которой был А.С. Грибоедов. В 1829 году отсюда он направился в свою последнюю поездку в Тегеран, оттуда в Россию вернулось его бездыханное тело, вернее говоря, то, что осталось от Грибоедова.

На территории нашего консульства, где сейчас только смотритель, временно проживают советские специалисты, работающие на электрификации участка железной дороги от Джульфы Иранской до Табриза, кажется все таким же, как было во времена Грибоедова: глинобитные стены, ограждающие территорию, весело журчащие арыки, дом саманной постройки с толстющими стенами. В горных селениях неподалеку от Табриза, куда мы поехали посмотреть, как люди живут прямо в скалах, кажется, что встречаешь мужчин и женщин тех времен.

Нас принял генерал-губернатор Шефакат. Он назначен недавно – после февральских событий. Бывший военный, из приближенных шаха, сам азербайджанец. Конечно, разговор коснулся волнений. Шефакат прямо говорит: недовольных в стране много, это и крупные землевладельцы, которых лишили земли, и часть духовенства, претендующая на слишком большие права. Эти недовольные уловили в свои сети молодежь, которая всегда весьма восприимчива к любым требованиям лучшего, более справедливого, о чем говорят духовные деятели. Молодежь не знает, каким был Иран лет двадцать тому назад, она не видит, что улучшилось в стране, она справедливо говорит о том, что сейчас плохо в стране. И, главное, она не может отличить «фальшивых» религиозных деятелей (к ним Шефакат причислял тех, кто жаждет власти) от настоящих, т. е. тех, кто занимается сугубо религиозными делами. Бороться с рвущимися к власти духовными деятелями трудно – ведь в Иране среди темного народа исключительно силен авторитет всякого, кто в чалме…

В Табризе тревожная обстановка: на улицах солдаты, на перекрестках танки, заграждения, лавки закрыты, ставни опущены. Город как бы притаился.

Через пару дней посетил шаха. Помимо международных вопросов речь пошла, конечно, и о внутреннем положении Ирана. Шах на этот раз был несколько возбужден, говорил, что не понимает, почему в Европе левые круги поддерживают Хомейни.

– Кто такой Хомейни? – восклицал он, и сам отвечал: – Это неграмотный мулла, который тянет к феодализму, к господству религии!

Далее он делал связку в том смысле, что, дескать, все левое движение в мире каким-то образом связано с Советским Союзом – идейно или еще как… Дальше ниточку он не протягивал, но перешел к «завещанию Петра Великого», в котором якобы предначертана была необходимость движения России «к теплым морям».

Пришлось вновь разбивать надуманные и фальшивые утверждения шаха, к тому же он был уже чем-то взвинчен.

– Я делаю народу столько хорошего, – говорил шах, – а все недовольны. Духовенство я могу понять: оно жаждет возврата к старому, хотя и знает, что я этого не допущу. Почему же другие его поддерживают? Что вы думаете об этом, вы ведь недавно были в Табризе?

Пришлось опять ответить шаху, что, видимо, все дело в том, что народившиеся в результате ускоренного развития общества влиятельные силы требуют реального участия в политической жизни, т. е. требуют часть власти.

Шах нетерпеливо возразил: иранской буржуазии нет дела до политики, она лишь копит деньги и переводит их за границу. Трудящиеся же каждый день живут лучше, а для выражения политических настроений есть партия «Растахиз».

Тяжелое впечатление произвел этот ответ шаха, беседу продолжать не хотелось: то ли действительно он не видит, что происходит в стране, то ли лукавит? Пересилив себя, все-таки ответил прежним вопросом: можно ли объединить людей с различной идеологией в одну политическую партию?

Шах согласился – нет, нельзя, но сразу же начал уверять, что иранцы вообще народ недисциплинированный, партий не любит, у них нет чувства коллективизма и т. д. Он будет улучшать, реорганизовывать «Растахиз», но к многопартийной системе возврата нет.

Ехал домой и все больше приходил к убеждению, что с таким подходом к обстановке в стране шаху не найти правильного решения.

Последовавшие затем встречи с видными представителями делового мира Ирана еще больше убедили нас в том, что в стране происходят сильные социальные процессы, пробуждаются к политической активности не только трудящиеся, но и либеральная буржуазия – все больше дает о себе знать «Национальный фронт», началось движение адвокатов, из «Растахиза» демонстративно выходят многие деятели, все более открыто ведется критика политических порядков в стране. Раньше этого в таких масштабах не было.

Поразило, что во всех этих беседах ни один собеседник, как это обычно было в прошлом, хорошо о шахе не говорил. Как-то за короткий период выветрился этот дух почитания или чуть ли не обожествления монарха. Сложилось даже впечатление: уйдет шах – и никто плакать не будет. Не упускает ли шах шанс вовремя самому уйти со сцены?

Перед отъездом в отпуск в конце июня посетил Ховейду, он пригласил совместно пообедать. Был он необычно мрачный, торопливо, как всегда, кушал, запивал легким красным вином. Поразила необычная откровенность и… отсутствие восхваления шаха. Раньше, как мне казалось, Ховейда был убежден в необходимости наличия монархии в Иране, часто говорил, явно преувеличенно, но в какой-то степени искренне, о личных достоинствах шаха. Сейчас что-то в нем явно сломалось.

– Не знаю, что будет здесь, в Иране, через четыре-пять лет. Ясно, что нынешний режим изменится. Но каким он будет?

Задавал сам вопросы и не находил на них ответов. Ховейда, думаю, был, конечно, отлично информирован о размахе оппозиционного движения. К середине лета в нем принимали уже участие не только духовенство и лавочники, но и организованные отряды трудящихся в крупных промышленных центрах, студенты и другая учащаяся молодежь, либеральная буржуазия, зашевелилось кое-где крестьянство. Даже в армии отмечались случаи колебаний интеллигентной ее части – офицерства.

Можно сказать, что лето 1978 г. было периодом революционизирования различных слоев иранского общества. И Ховейда не мог не чувствовать этого. Поразило его заявление о неизбежности изменения режима в Иране. Такое вряд ли когда можно было бы услышать от министра двора его императорского величества.

Впереди было лето, которое показало правоту предчувствий, только они сбылись намного ранее. И произошло все не так, как предполагали многие.

Лето 1978 года в Иране было, как обычно, жарким. Но в политическом смысле оно казалось прямо-таки раскаленным.