Вдруг Женя обнаружил, что невыбираемая за размышлениями дорога привела его к лубянской крепости – фундаменту красного владычества. Огромный, унылый странноприимный дом, который сам себе отнюдь не казался унылым и никудышным. Напротив, здесь разместился весёлый табор весёлых ребят, для которых человечек вроде пуха июньского. А для каменных стен, кровь-то – она потежельше всякого спуда: к вечности есть приговорённость.

Женя стоял на противоположной стороне улицы и смотрел на это каменное чудовище с чувством брезгливости и безысходности. Вдруг он приметил, что калитка тяжёлых бронированных ворот, выходящих в переулок, то ли по небрежению охраны, то ли ещё по каким недосмотрам оказалась приоткрытой, будто приглашая войти во двор саркофага непрошенным гостем.

Сумрачное, сермяжное, истоптанное революционной поступью небо наваливалось, душило, не давало времени подумать, очухаться. Какая-то сила, похожая на обжигающую страсть, когда женщина касается губами самых сокровенных мест, повлекла его туда, в непроглядную темень двора. Калитка, без сомнения такая же бронированная и чудовищная, открылась на удивление легко, даже без скрипа. Ни привратника, ни часового.

Узкий коридор меж двух падающих в небо монолитов, в котором даже служебный «воронок» проезжал, цепляя стены железными обшарпанными боками, гостеприимно приглашал зайти и обогреться. Тем более что внутри двора мелькали какие-то сполохи. Женя поёжился. Интересно, что бы сказал уважаемый Данте, заглянув на часок в Лубянский подвал? Все его адовы откровения – лишь бледная тень существующей здесь панорамы. Недаром после «исторического материализма» истязательные и истязующие функции стали именоваться железными: от железного Феликса до железного занавеса.

Впереди снова полыхнул свет. Женя заспешил туда, как на свидание с любимой, как на праздник Мира и Счастья, который должен был вечно присутствовать в Храме Солнца Мира. Как будто в Лубянском дворе его ожидал оракул, готовый предсказать искомое будущее.

Стены неожиданно раздались, посреди захламленного железными контейнерами, старой сломанной мебелью, огрызками автомобильных моторов и другой хозяйственной всякой-всячиной стояла горстка людей, среди которых Женя знал многих: Леонид Фёдорович Глинский, его сестра Ирина, Олег, Серпуховский, Бутягин…

Посреди двора горел весёлый пионерский костёр и пламя его, отрываясь блудными клочками, уносилось туда, к звёздам, к Туманности Андромеды, к невоздвигнутому Храму Солнца Мира.

Арест? – мелькнуло молнией, но тут же испарилось предположение. А вот в стороне от костра двое чужих: один в белом балахоне – ну точно ангел, если бы не короб с деревянными ложками, иконами, книжками. Рядом с коробейником – молодой парень в спортивном костюме, прошитом разноцветными ленточками, расписанном нерусскими буквами. Провокаторы? Похоже на то. Хотя какие могут быть провокаторы внутри Лубянского саркофага? И коробейник с дешёвым лубочным товаром, какими путями здесь оказался?

От размышлений его отвлекли голоса суетящихся у огня людей. Совсем рядом стояли двое в кожанках, незлобливо переругиваясь и не обращая на незваного гостя никакого внимания. Впрочем, похоже, что кожаным чекистам на других присутствующих внутреннего двора Лубянки было ровным счётом наплевать.

Но одна поразительная деталь впечатляла и давила своей невозможностью: лиц у кожаных не было! То есть был какой-то бесформенный расплывающийся пульсирующий блин безо рта, носа, глаз… Бред! Как может быть то, чего быть не может?

Всплески жадного огня высветили глухую стену здания с намалёванной прямо поверх штукатурки картиной. Вернее, это была даже не картина, а огромная репродукция Врубелевского «Поверженного демона».

– Смотрите, он здесь! – раздался голос Адриана. – Это икона, икона Люцифера!

Все присутствующие принялись разглядывать настенную роспись, предчувствуя близкое свидание с изображённым на ней херувимом, только безликие кожаные роботы всё так же суетились у огня, сжигая какие-то бумаги, циркуляры, протоколы, письма. В руках одного из них появилась кипа мелко исписанных листов с пометками на полях и густой чернильной правкой. В свалившейся откуда-то наэлектрелизованной тишине ещё явственней затрещали поленья.

– Ты читал это? – спросил один из кочегаров напарника.

– На компромат мало похоже, – ответил тот. – Смахивает, скорее, на сочинение неграмотного школьника об утопическом светлом будущем, построенном на наших осколках.

– На чьих?

– На твоих, балда.

– Ишь, разговорился! – буркнул второй кожаный. – Отставить разговорчики! Мы – настоящие строители светлого будущего. Но пустим туда не каждого, так что бросай в огонь эту галиматью. Пусть горит синим пламенем.

Его товарищ принялся по одному-два листа кидать в костёр. Буквы на белых, ещё не успевших вспыхнуть, листах высвечивались вдруг радужным семицветием. Снопы искр, будто маленькие человечки, перепрыгивали по чернильной вязи, а затем сам листок в мгновение ока закутывался в пламя, превращаясь в серый скукоженный пепел, с пробегающими тут и там бордовыми огоньками сожжённых желаний и судеб.

Вслед за листами рукописи и словами вспыхивал кто-нибудь из присутствующих во дворе. Неторопливое пламя лизало руки, лицо жертве с неутомимой собачьей преданностью, подбиралось к губам, целовало тихо, бережно, пока вдруг не проглатывало всю фигуру целиком, плотоядно облизываясь, пуская сытую слюну.

Огонь с удовольствием пожирал либидо, превращаясь, сам в эту жгучую сексуальную жизненную энергию. Каждая его жилочка полыхала, переливалась, обдавала волнами то тепла, то холода.

Никита смотрел на гибель чужой рукописи, остро чувствуя сгорающую в ней надежду автора поделиться с окружающим хищным миром своими мыслями, чувствами, желанием построить Храм Любви. Он почти физически ощутил ту, не совсем ему принадлежащую частицу сверхсознания. Никита ощущал два сгустка уже существовавшего разума, разделённых гранью зеркала, где отразилась частица написанного романа, суть которого, собственно, и есть жизнь. Что эта тонкая грань может вместить в себя?

Такой вот обрывок пламени или искру, из которой вряд ли что возгорится. «Господи! Господи! Дай мне хоть миг покаянья. Не позволяй нераскаянным в полночь уйти!..» – так говорил главный герой. Смог ли он покаяться? Успел ли? Дал ли ему Никита этот шанс перед тем, как от рукописи остался один только пепел? Кто сказал, что рукописи не горят? Горят, и ещё как! Ведь в секретере оказался только пепел… Если это не мистика, то как?

– Бывает, что бумага сгорает без пламени, – раздался знакомый голос сзади. – В твоей книге огонь был внутри, вот она и сгорела. А у этой огонь – вот он, никуда не спрячешься!

Никита оглянулся. Ангел стоял рядом, чуть сзади, мило улыбаясь. Кажется даже слишком мило, что очень похоже на откровенный цинизм.

– Слушай, это все герои из романа Даниила Андреева? – уточнил Никита.

– Видишь ли, – усмехнулся Ангел. – Ты уже успел побродить по Москве вместе с некоторыми героями, влезал в их шкуру, думал за них крамольными мыслями…