Я нашла ее письма, любовь моя. И множество других. Сначала я была в недоумении. Я не умела читать с той же молниеносной быстротой, что и ты, но я обучилась чтению достаточно, чтобы понимать, что передо мной переписка, начатая много сотен лет назад, еще до нашего знакомства. Некоторые письма были написаны на странных языках, на множестве языков из тех, которые были известны тебе, но не мне, – но несколько из них я расшифровать сумела.

Это были любовные письма. Написанные совершенно незнакомым людям, разбросанным во времени и пространстве. Ты называл этих незнакомцев своими мужьями. Любовниками. Женами.

Я отшатнулась от ящика, будто знаменитая Пандора, впустившая в мир горе. Письма выскользнули у меня из рук и упали на стол. Невозможно. Ты никогда не упоминал о других супругах. Я была твоей первой обращенной, твоей Констанцей. Я пожертвовала всем ради этой короны, а ты взамен усадил меня на королевский трон. Я была для тебя единственной в своем роде. Особенной, даже после того как мы пригласили в наш мир Магдалену. Я была любовью, с которой все началось.

Правда же?

Нет, я и не рассчитывала, что ты не заводил себе любовников, что ты не искал человеческого общества те долгие годы, которые провел, скитаясь по свету. Но я думала, что ты на самом деле был одинок, не имея рядом равного себе, столь же могущественного, проклятого тем же сладким проклятием. Но ты обращал этих людей, по крайней мере, полдюжины и даже держал при себе доказательства этого. Ты заочно соблазнял их, а затем на первых встречах, в первые ночи, наставлял, обещая им целые миры, если только они позволят тебе нанести свой смертельный укус. Ты даже использовал знакомые выражения в своих попытках их покорить.

Это дар.

Жизнь без законов, без ограничений.

Выбор за тобой.

Ты специально выискивал их: поэтов, ученых и принцесс, страдающих от недавней травмы. Тут были выжившие при пожаре, жертвы жестоких браков, голодающие художники и раненые солдаты. Все в чем-то уникальные, все уязвимые. Мне было тошно думать о них, представлять их остекленевшие взгляды, когда ты наконец являлся и говорил им, что пришел поднять их из грязи в князи и подарить им легкую, бессмертную жизнь. И ты скрупулезно записывал их, точно так же как скрупулезно записывал все свои маленькие эксперименты.

Я поспешно собрала письма и положила их туда, где нашла, изо всех сил стараясь вспомнить правильный порядок и расположение. А затем бросилась обратно в дом, и дверь сарая с грохотом захлопнулась у меня за спиной.

Ужасная правда грозила нахлынуть и захлестнуть меня, словно волна, и я чуть не упала на колени от ее мощи. Я была у тебя не первой. Всю нашу совместную жизнь ты хранил от меня секреты.

Я с трудом сглотнула и выбросила эти мысли из головы.

Ты имел право на частную жизнь. Я не должна была вмешиваться в нее, если не хотела узнать то, что может меня расстроить.

Но, как ни старалась, я не могла найти твоей лжи оправдания. И не могла набраться смелости, чтобы поговорить с тобой о ней. По крайней мере, поначалу.

Я попыталась сбежать лишь однажды. Я стыжусь этого даже теперь. Хотела бы я сказать, что ускользала снова и снова, отважно бросаясь навстречу свободе. Но это было бы ложью. У меня хватило храбрости лишь на одну попытку, и сделала я это из-за краткой сиюминутной обиды, так что мой побег вряд ли можно было назвать преднамеренным.

Стояла унылая английская летняя ночь, с подернутого тучами неба капал дождь. Шло второе десятилетие нашего здесь пребывания, и вы оба все еще сияли под влиянием своего медового месяца, смотрели друг на друга с блеском в глазах. Обычно мне становилось тепло от этих взглядов, но в ту ночь мое сердце было холодно.

Мы сидели в нашей квартире. Я наблюдала, как ты смотришь на нее при свете камина, положив руку ей на колено; она склонила к тебе голову, чтобы показать тебе один из своих искусно выполненных рисунков, и у меня кровь закипала в жилах. Чуть раньше ты накричал на нас обеих за то, что мы строили глазки мальчику-посыльному, который приносил тебе письма из университета, а теперь снова был мил, будто курочка, смотрящая за своим выводком. Мне было тошно видеть, как Магдалена выслуживается перед тобой. Ей лучше удавалось остужать твой пыл, когда ты выходил из себя, а потому ты явно любил ее больше, что бы ты там ни говорил. Если бы я обдумала все чуть тщательнее, то поняла бы, что сама безумно люблю и тебя, и Магдалену, так что и для тебя было совершенно нормально любить нас обеих одинаково, но я не могла мыслить ясно. Меня выворачивало от горя и ревности, и теснота маленькой лондонской квартирки внезапно показалась мне гнетущей.

Мне нужно было на воздух. Мне нужен был звездный свет и сумасшедшая толпа людей за порогом. Мне нужно было снова почувствовать, что я принадлежу сама себе.

Я выскочила за дверь, пока вы с ней целовались, в темноту, под дождь – не надев даже шляпки. Я понятия не имела, куда иду, я просто хотела убежать от нашей жизни, от круговорота жестокости и нежности. Ноги по привычке сами понесли меня к дверям приходской церкви Святого Спасителя, живописно возвышающейся на берегу Темзы. Я часто приходила туда ночью, чтобы помолиться, подумать, понаблюдать за тем, как грешники проскальзывают сюда просить отпущения грехов. Надеясь обрести свой кусочек вечности, которой у меня было предостаточно.

И все же в ту ночь я бы отдала все, чтобы снова стать смертной девушкой, чтобы моя плоть иссыхала столь же быстро, как расцветала до этого моя красота. Мимолетная жизнь казалась мне слаще бесконечной, в которой я вынуждена тащиться за тобой, как собака.

Я ступила в темноту собора, с моих волос капало, а подол юбки оставлял на мраморном полу грязный след. Когда я была еще девочкой, меня учили, что церковь – это обитель Бога. Я заглядывала в каждую крошечную трещину и щелку в потрескавшихся стенах нашей деревенской часовни в поисках Его. Священник сказал мне, что Бог есть во всем: и в хлебе для причастия, и в крике новорожденных младенцев, и даже во мне. Услышав его слова, я почувствовала себя чистой, как свежевыпавший снег. Но я уже очень давно