Подобно Христу, я познала насилие и мирские грехи, но уйти незапятнанной мне не удалось. Теперь насилие казалось мне святостью. Возможно, я что-то утратила в ту ночь, когда впервые попробовала твоей крови, и на том месте, где раньше обитал Бог, теперь зияла пустота. В ту ночь я сильнее всего надеялась, что это не так. Мне нужно было почувствовать в венах божественную силу. Нужно было почувствовать собственную значимость, которая бы не зависела от твоего, с таким трудом завоеванного, одобрения.

Опустившись на ближайшую скамью для коленопреклонения, я опустила голову и судорожно вздохнула. Я молилась все реже и реже, и слова «Отче наш» слетали с губ неловко. Но я упрямо продолжала, сцепив пальцы так крепко, что побелели костяшки.

– Прошу тебя, Господи, – умоляла я, и мой еле слышный шепот эхом отдавался от сводчатого потолка собора, – укрепи мои силы. Я так устала быть слабой.

Я не знаю, как долго простояла на коленях за бессчетными молитвами. Вокруг, как давний друг, сгустилась тьма, скрывая мои слезы и лицо от парочки других кающихся, проходивших мимо. Пока они зажигали свечи, я молча молилась, довольная своим темным уголком церкви, будто ребенок в объятиях матери.

Все проповеди сравнивали Бога с торжествующим, обжигающим светом, бьющим с востока, изгоняющим демонов и болезни. Но я спрашивала себя, наполняет ли Создатель дня собой и ночи, направляя нас во тьме. Возможно, Он не покинул меня, когда я избрала своим вечным домом ночь. От этой мысли по моему телу пробежала теплая дрожь, и в этот момент я поняла восторг мистиков, которые рыдали, почувствовав присутствие Бога.

– Констанца, – произнес голос позади меня. Я ахнула, прерывая свои раздумья. На мгновение я позабыла, где и кто я.

Но со мной говорил не Бог.

А ты.

Ты стоял позади в своем длинном плаще, держа в руках шляпу. Весь твой вид говорил бы о раскаянии, если бы не выражение твоего лица. Надменное, как и всегда, с явными признаками сдерживаемой ярости, опознавать которую я себя приучила. Твои губы были плотно сжаты, а между бровями залегла морщинка.

– Я искал тебя целый час, – сказал ты настолько спокойно, что у меня все внутри задрожало. Кажется, никогда раньше я не видела тебя таким злым. Я понятия не имела, что ты будешь делать, и была в ужасе.

«Ну и отлично», – хотелось сказать мне. Я хотела выплюнуть эти слова тебе под ноги и увидеть на твоем лице шок. Хотела превратить твою жизнь в череду неурядиц, упираться до конца, когда ты снова захочешь увезти нас из города, пинаться и кричать, когда попытаешься навязать нам комендантский час. Я хотела, чтобы весь собор дрожал от потока моих обвинений в жестокости и властности, которые ты проявлял по отношению ко мне или Магдалене, и заставить тебя ответить за них.

Но вместо этого я выдавила из себя лишь:

– Прости.

Ты молча протянул мне руку. Я поднялась на дрожащие ноги и сделала несколько неуверенных шагов к тебе. Я не представляла, что сейчас произойдет. Ты с одинаковой вероятностью мог поцеловать меня или перерезать мне горло.

И все же я шла к тебе. Медленно и послушно. Шла, вместо того чтобы бежать в другую сторону.

Твоя рука скользнула вверх по моей шее, пальцы запутались в волосах. Медленно сжались в болезненную хватку, и ты запрокинул мою голову, чтобы я смотрела на тебя снизу вверх. Твои глаза были полны тьмы и напрочь лишены жалости.

– Больше никаких побегов, да? – спросил ты шелковым низким голосом.

– Никаких побегов, – прошептала я, и слезы навернулись мне на глаза. Что еще я могла? Я принадлежала тебе. Для меня не было мира вне досягаемости твоего пристального взгляда, не было ни прошлого, ни будущего. Только этот момент, в который ты держал меня, как котенка, за шкирку, пока по моим венам текла твоя кровь.

Ты поцеловал меня. Наказывая, кусая губы, пока у меня почти не осталось воздуха в легких. Сила твоей любви почти заставила меня упасть на колени. Я была не женщиной; я была лишь богомолкой, паломницей, которая наткнулась на твой темный алтарь и была обречена вечно ему поклоняться.

Не знаю, о чем я думала, надеясь, что у меня хватит сил уйти.

Шли годы, наш медовый месяц с Магдаленой превращался в домашнюю рутину, а мир вокруг нас все менялся. Свои теории выдвинули Паскаль, Ньютон и Декарт – к твоему полному восторгу, – а паровой двигатель произвел революцию в сельском хозяйстве и торговле. Мощь Европы росла не по дням, а по часам, вместе с жестокостью: города становились все больше и грязнее, имперская экспансия – все масштабнее, а мои корсеты – все туже и замысловатее.

К началу восемнадцатого века мы настолько исколесили Европу, что видели и прекрасные городские площади, и осады столиц, повидали столько же пасторальных сцен сбора урожая, сколько и полей, которые сровняла с землей война. Мир вращался вокруг своей оси, не останавливаясь ни на минуту, постоянно возвращаясь к началу, – но мы не менялись. Величайшие философы Европы заявляли, что мы живем в просвещенный век, переходим от первоначальной тьмы к возвышенной цивилизации, но мне было трудно им верить. На мой взгляд, постоянное разжигание войн имперскими державами, жестокие похищения и торговля людьми пятнали собой подобные притязания на просвещенность.

Тебя по-прежнему восхищали сменявшие друг друга людские взлеты и падения, и ты, будто голодный волк, хромающий на израненных лапах, тянулся к империям. И Магдалена непреклонно продолжала переписку с величайшими умами каждого столетия, обмениваясь письмами с королями, аристократами и придворными философами. Ее ум не имел равных, и она жаждала возможности консультировать кого-нибудь по политическим вопросам. Указы и коронации были ее шахматными фигурами, а еще она обладала сверхъестественной способностью предсказывать, как поведет себя глава одного государства во время переговоров с другим. Кажется, она считала эту переписку своим призванием, и иногда ей в день нужно было написать так много писем, что она расхаживала по нашим комнатам, диктуя мне свои мысли, пока я их записывала.

Но ты так и не позволил ей встретиться ни с одним из ее знаменитых собеседников. Ты с подозрением относился ко всем, кто пытался сблизиться с ней. Ревнуя, как втайне решили для себя мы с Магдаленой. Конечно, мы бы никогда не сказали этого при тебе, опасаясь испортить твое переменчивое настроение. Магдалена к тому времени тоже повидала немало подобных вспышек гнева, когда ты оставлял ее на углу оживленной улицы, если она говорила