патента. Дело, очевидно, в том, что не совсем понятную самому художнику новую идею – или идею старую, но чрезвычайно важную: как положим, любую нравственную – он вынужден не только рассмотреть со всех сторон, но и, по возможности, обозначить пути, посредством которых он пришел к идее. Иначе, созерцатель, которому эта идея менее понятна, чем художнику, и вовсе не сможет ее «понять». А менее понятна она ему (созерцателю) хотя бы только потому, что он, как правило, не владеет теми приемами выражения и изображения, которые либо уже наработаны художником, либо как природный дар достались ему в наследство.

То есть художник бывает вынужден произвести определенную работу по разъяснению того, что он сам еще толком не понимает. И это разъяснение, по сути дела, есть то основное, что делает произведение художественным произведением. Формы изложения разъяснений – они и есть художественные формы, имеющие, в основном, символический характер, то есть характер, отсылающий к чему-то иному, а по большей части, отсылающий,

– во-первых, к тому, что мы собой представляем сами,

– а во-вторых, к тому, что уже накоплено в культуре.

Ведь любое, положим, фигуративное полотно изображает не только лицо, не только руку, не только одеяние и т. д., но и выражение лица, жест руки, покрой одежды и т. д. А эти атрибуты, наряду с той символикой, которой нагружена картина, отсылают нас и к нашей психике, и к определенной эпохе, и к какому-либо мифологическому, историческому, литературному событию или сюжету, уже изображенному ранее другими средствами искусства и уже закрепленному в Культуре.

Так что искусство – это постоянное напоминание о нас самих и наших деяниях. Оно для того, чтобы мы никогда не забывали, какими мы можем быть, какими мы есть и какими должны быть в нравственно-эстетическом смысле. Но искусство не только отсылает нас к самим себе – и в этом отношении оно зеркало, отражающее и показывающее наш истинный облик, – но оно отсылает нас к накопленной веками Культуре, той Культуре, которая, подобно поплавку, удерживает нас от соскальзывания в пучину хаоса, того хаоса, на краю которого мы порою оказываемся в силу тех или иных локальных или глобальных, но непременно нами самими создаваемых обстоятельств.

Вот и получается, что процесс создания произведения искусства есть процесс развертывания-разъяснения предугаданной художником идеи, которая запечатлевается им посредством художественных средств: символов, аллегории, метафор, сравнений и т. д. Но поскольку разъяснение всегда тяготеет к дискурсии, а объективная интеллектуальная новизна произведения искусства в принципе не может быть понята на логическом уровне, то получается так, что художник своим произведением разъясняет неразъяснимое. Можно сказать, что в эстетическую идею нельзя попасть «в точку», то есть непосредственно, как мы можем попасть непосредственно в научную или техническую идею. Но ее, эстетическую идею, можно «окружить» кольцом аргументов, на нее указующих, в том числе и аргументов эмоционального, чувственного характера. И чем плотнее кольцо «окружения», тем труднее ей ускользнуть от нашего «понимания», того понимания, которое осуществляется на том же уровне, на котором осуществляется и чувствование, то есть на уровне бессознательном. Вот где «свита играет короля». И вот в чем причина невыразимости эстетической идеи и загадочности произведения искусства. Отсюда же впечатление «недостроенности» последнего, о чем напоминает нам Т. Адорно в «Эстетической теории»:

«Загадочное в произведениях искусства состоит в их незавершенности. … загадками они являются потому, что, будучи незавершенными, «недостроенными», они отрицают то, чем хотят тем не менее быть сами. … Произведения искусства, как бы они ни стремились выглядеть совершенными и законченными, никогда не договариваются до конца, они всегда как бы обрезаны; тот факт, что их значение не выражает их сущности, производит такое впечатление, словно их значение заблокировано».87

Оно действительно не достроено, но усеченность его – принципиальное и неотъемлемое свойство любого настоящего произведения искусства. (Будь оно «достроено», оно бы потеряло всю свою художественную ценность и превратилось из эстетического произведения в произведение научное или техническое).

Так что как о неизвестном нам дереве невозможно судить по виду и вкусу его плода, так и о произведении искусства невозможно судить, исходя лишь из его идеи. Для определения сущности произведения важна не столько идея, сколько вся предыстория, приближающая нас к ней, как к виду и вкусу плода приближала история его появления: рост дерева, цветение, опыление, созревание плода. И в этом принципиальная особенность идеи произведения искусства.

Эстетический характер произведения искусства – это прокладывание путей подхода к идее, к смыслу этого произведения. Не зная этих путей, невозможно даже приблизиться к нему. Да к тому же не следует забывать одну принципиальную особенность искусства: прохождение этих путей развивает гибкость, а, следовательно, и продуктивность нашего собственного мышления, поскольку нами нарабатывается навык хождения по неизведанным еще тропам.

Это мы рассматриваем вопрос, каким способом «изображается» эстетическая идея. И этот способ, как видим, в корне отличается от способа «изображения» научно-технической идеи: если последняя может быть выражена в однозначно понимаемом, конкретном смысле, то первая, в силу неопределенности, размытости свойств как объектов исходного комплекса сущих идеи, так и самого искомого сущего, может быть только интерпретирована в самых различных, а порою и противоположных смыслах. И если мы задаемся вопросом, почему научно-технические идеи однозначно понимаемы и выразимы посредством конкретной мысли, а эстетические идеи не обладают таким свойством, то, скорее всего, это зависит от свойств компонентов, из которых состоит идея. Так научные и технические идеи, как правило, состоят из достаточно небольшого количества объектов; и как правило, свойства последних к моменту созревания идеи бывают достаточно изучены не только в качественном, но и в количественном отношении; да к тому же, возможные взаимосвязи между объектами бывают так же более или менее прозрачны. И для образования идеи необходимо либо обнаружить нужное свойство и использовать его в определенных нами взаимосвязях с другими знакомыми нам объектами, либо изобрести (обнаружить) какую-то совершенно новую взаимосвязь между этими объектами. И такие идеи, будучи «схваченными», достаточно просто доводятся до логического конца, становясь конкретной мыслью, которая может найти практическое применение, благодаря своей ценности в какой-либо сфере материальной действительности.

Другое дело эстетическая идея. Во-первых, в ней может быть задействовано достаточно много объектов, между которыми можно было бы образовать самые разнообразные и вполне определенные взаимосвязи. А как мы знаем, чем из большего числа значимых объектов состоит та или иная система, тем большей неопределенностью она может обладать. Во-вторых, свойства объектов, входящих в эстетическую идею, нами плохо различимы в силу размытости, многозначности самих объектов, что делает саму идею еще более неопределенной. Так, например, можем ли мы