У Павла Григорьевича был водитель и друг Владимир Михайлович. Это был замечательный человек, очень близкий Антокольскому. Его ни в коем случае нельзя было считать только шофером, он был подлинным другом и очень заботился о Павле Григорьевиче.

Он всегда был рядом. Павел Григорьевич сердился, капризничал, говорил, что он все время пристает, лезет – не пей, не кури, лекарства какие-то… А в конце жизни надписал Владимиру Михайловичу книгу: “Моему дорогому другу, и, может быть, единственному”. Павел Григорьевич и умер на его руках, а я опоздала. Я так боялась, не шла с этим виноградом, потому что думала: я вот не приду – и он не умрет. Опоздала на несколько минут.

Когда в Союзе писателей на секретариате обсуждали вопрос похорон, я помчалась туда. Возглавлял все Симонов. Я сказала: “Пожалуйста, только не вмешивайтесь в поминки”. Похороны мы не могли сами сделать, мы устроили поминки. Еще я сказала, что нужно пригласить всех, кто был близок Павлу Григорьевичу, в том числе двух домработниц – Дусю и Валю.

На кладбище Симонов очень внимательно смотрел на меня. Он как-то вроде и не собирался ехать, но потом поехал. Когда хоронили Павла Григорьевича, я вдруг встретила взгляд Симонова. Он словно думал: “А будет ли так по мне кто убиваться, как вот она страдает”.

Б.А.: Я думала, что никаких советских песен не знаю, а отрывки, обрывки их крутятся. Сегодня в голове: “Вставай, вставай, кудрявая, в цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня”. И как ты думаешь, чьи это стихи, такие бравурные? Стихи обреченного поэта Бориса Корнилова, мужа Ольги Берггольц, который вскоре был расстрелян вместе с Павлом Васильевым.

Я тебе рассказывала, как я хорошо к Ольге Федоровне относилась, так жалела ее, она пила. Был такой день, когда в Малом зале обсуждался “Раковый корпус”. Я там выступила однажды, ты знаешь. Там был Солженицын. Мы с Ольгой Федоровной сидели за одним столом. Это было трагедийно очень. Она хотела выпить, сидит в меховой горжетке полинявшей, лицо измученное, старое, но как будто детское, беззащитное, трагическое. И вот она выпила рюмочку, выпила другую. Ничего не ест. И вдруг говорит: “Я сейчас туда пойду и все им скажу и про Корнилова, и про себя”. Я говорю: “Ольга Федоровна, не делайте этого, прошу вас, не нужно”.

Как-то ее уговорила не появляться там. Потом был фильм “Дневные звезды” по ее сценарию, где играла Алла Демидова. Как ни странно, от всех своих горестей она очнулась во время блокады Ленинграда. Героически там жила, писала. Сколько судеб, сколько судеб. Ведь есть люди, которые вне этого живут?

Б.А.: А там вот в Сортавале Валаам почти виден, Сортавала божественное для меня место оказалось, я там – удивительно как – каждый день писала, каждый день и каждую ночь. Сразу, как приехала, сразу написала стихотворение, и в последнюю ночь писала, там как раз перегорел свет – электрик запил – “для элегии тем больше у него причин, в ночь у него родился сын”. И я писала всю ночь, ночь была белой. Под окном стояло дерево, огромное дерево, черемуха, и такая каморка у меня была, вся наполненная лиловыми цветами, сиренью. Вот так хутор я там нашла, финский хутор, покинутый людьми.

Вообще ж трагедию Финляндии я всегда очень сильно переживала, и поэтому меня вдохновляла Куоккала моя. Финны ездили мимо и всегда оставляли надпись: Куоккала. Они очень охотно ездили в Петербург, то есть в Ленинград тогда, хотя у них никто не запрещал пить, но почему-то именно там они напивались. Они намного лучше дома себя вели.

Б.М.: Цены были выше на водку.

Б.А.: Цены? Ну, наверное. Вообще чудесная страна, волшебная. Потом мы еще там были, я помню. В Хельсинки. Но все время хотелось доказать им любовь. Ощущение вины было, проклятые, напали-таки на маленькую Финляндию, и так они героически боролись.

Б.М.: На каждом шагу эти доты, укрепления, на каждом шагу.

Б.А.: Анастасия Ивановна Цветаева… Ты знаешь не хуже, чем я, она была великий человек, меня она как-то сразу возлюбила, а стихотворение “Уроки музыки” она не любила, даже не хотела, чтобы оно печаталось:

…И так далее. Кстати, Анастасия Ивановна совершенно права, потому что Марине пророчили судьбу музыкантши, и у меня это есть в стихах: “Младшей, музыкантше, назначена счастливая судьба”.

А помнишь, как мы с нашим маленьким коричневым пуделем Восиком приехали к ней туда, где она жила. Она спала, и сказали, что Анастасия Ивановна спит, и мы немедленно уехали, а она потом узнала и говорит: “Как вы могли?! Как вы могли? Это было прямо больно, неприятно, что приезжал Восик, а меня не разбудили!”

Мы с Беллой буквально влюбились в ее благородство, в изумительное устройство личности, в ее талант, ее любовь к животным (очень важную для нас с Беллой составляющую человеческой личности)!

Познакомились мы с Анастасией Ивановной, когда она уже была в преклонном возрасте. Первое, что бросалось в глаза, ее удивительно строгая подтянутая фигурка. Поражало воображение и то, что после стольких испытаний, посланных ей, она сохранила ясность ума, силу воли и способность писать стихи и прозу.

Много лет проживая в Тарусе, я впитал любовь к этим местам вместе с любовью к творчеству сестер Цветаевых. Этот путь любви пролегал для меня, а затем и для Беллы по булыжникам Тарусской дороги, через овраг – путь, который каждый день проделывали сестры Цветаевы, когда шли со своей дачи “Песочная”, арендуемой Иваном Владимировичем, в саму Тарусу, чтобы посетить рынок, продуктовые лавки, почту…

Музей Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке устраивался при нашем с Беллой участии замечательной женщиной, Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной.

Надежда Ивановна жила в “цветаевской” коммунальной квартире. Когда жильцов этого дома стали расселять, Надежда Ивановна не хотела уезжать, опасаясь, что после ее отъезда дом снесут вместе с комнатой Марины. Именно в этот момент произошло наше знакомство с Надеждой Ивановной. Она прошла всю войну с действующей армией, работала в полевом госпитале, ей довелось испытать все тяготы профессии военврача. Зная о славе и отзывчивости Беллы, она обратилась за помощью в деле спасения дома в Борисоглебском переулке.