Добравшись до Рущука, великий визирь написал Кутузову письмо:

– То, да не то! – смеялся Кутузов. – Посмотрим, на каких же условиях мой дружок согласится мириться!

Через два дня визирь прислал новое письмо, в котором соглашался уступить Хотин.

– Нет, этого мало! – говорил Кутузов.

Через четыре дня турки отдавали уже все земли до реки Прут.

Кутузов отклонил и это.

Еще через день великий визирь предложил границу по реке Серет и просил на время перемирия прекратить военные действия и помочь осажденным.

Визирь как бы невзначай упомянул, что если Кутузов будет продолжать войну, то он, визирь, уйдет за Балканы и не оставит никого для переговоров. Он тоже понимал, что русским важнее всего мир: войска Наполеона уже продвигались к границам России.

Кутузов согласился начать переговоры.

Ему важно было во что бы то ни стало сохранить окруженную турецкую армию. Истребление ее от голода, холода и артиллерийских обстрелов сделало бы то, что веский визирь не имел бы причин торопиться с заключением мира.

С другой стороны, Кутузов знал: великий визирь хочет спасти свои лучшие войска от полного уничтожения и постарается поскорее заключить мир.

Кутузов согласился отпускать для осажденного лагеря провизию.

Турки ежедневно получали от русских десять тысяч полуторафунтовых белых хлебов, мешок соли и семь пудов мяса. Этого хватало бы всем, но паши и янычары захватывали себе все, а простые солдаты оставались голодными. Паши продавали им хлеб по баснословным ценам.

Для переговоров Кутузов назначил Италинского, генерала Сабанеева и старшего Фонтона, который прекрасно знал нравы и обычаи турок и свободно говорил по-турецки.

С турецкой стороны в делегацию вошли кая-бей[157] Галиб-эфенди, урду-кадиси[158] Селим-эфенди, Гамид-эфенди, янычар-эфенди и первый драгоман Мурузи. Переводчиками были с русской стороны Антон Фонтон, а у турок – грек Апостолаки.

Переговоры открылись в Журже 19 октября 1811 года.

Мирные переговоры тянулись в Журже уже второй месяц, а дело не двигалось.

Кутузов по личному опыту знал, что, начиная договариваться с турками, надо запастись большим терпением: флегматичные и недоверчивые османы не любят в таких случаях торопиться. Чтобы не показать своей заинтересованности в обсуждаемом вопросе, они на каждом заседании сначала будут говорить о разных пустяках и только потом постепенно перейдут к делу. Им обязательно надо собраться с мыслями, то есть выкурить трубок десять табаку и выпить столько же чашек кофе. Ко всему этому турки так придирчивы и мелочны, что готовы проспорить целый день из-за какого либо незначительного слова.

Впрочем, торопиться турецким делегатам было просто невыгодно: живя спокойно в Журже, каждый из них получал от России по двадцать пять рублей в сутки столовых, не считая подарков, на которые главнокомандующий не скупился.

Кутузову же эта затяжка переговоров была нестерпима.

Он знал, что Наполеон взбешен его победой над турками и всеми силами старается помешать России заключить мир с Турцией. «Поймите этих собак, этих болванов турок, – возмущался Наполеон. – Они сумели дать себя разбить таким постыдным образом! Кто бы мог это предвидеть!»

Наполеон слал в Константинополь гонца за гонцом, убеждая турок не мириться с русскими. Но Кутузов тоже не сидел сложа руки. Он пользовался всяким случаем, чтобы напомнить великому визирю, что Франция – плохой друг и ненадежный союзник для Турции, о чем умный Ахмед прекрасно знал и не раз сам говорил Кутузову.

Отовсюду поступали сведения о том, что войска Наполеона готовятся к походу в Россию. Сицилийский посланник в Константинополе, расположенный к России, писал старому другу Италинскому:

В Петербурге, где не понимали всех дипломатических трудностей Кутузова, смотрели на него как на кунктатора, а турки в лагере мерли по нескольку сотен человек в день.

Несмотря на помощь, которую русские оказывали окруженным туркам, их армия медленно, но верно погибала. Из тридцати шести тысяч человек, переправившихся на левый берег, уцелело лишь немногим больше одной трети. Если от истощения, холода и болезней, свирепствовавших в лагере, вымрут и эти остальные, то турки вовсе прекратят переговоры – не останется никакой побудительной причины для заключения мира.

Визирь прекрасно учитывал, что воевать зимой немыслимо: от Дуная до самых Балкан тянутся безлюдные пепелища вместо селений и непролазная грязь вместо дорог.

Погода с каждым днем становилась холоднее. Наступала зима, а русские солдаты вынуждены были сидеть в сырых окопах на придунайском низком берегу. Количество больных в полках по сравнению с осенью сильно возросло.

Затяжка переговоров с турками выводила Кутузова из терпения.

– Кормим, поим, не жалеем подарков, а они не торопятся! – возмущался он в кругу своих генералов.

– А чего им торопиться: над ними не каплет! – заметил Резвой.

– Первый член делегации, эта коротышка Галиб-эфенди, не очень заинтересован в мире: он не любит верховного визиря. Ему бы хотелось, чтобы султан отрубил Ахмеду голову за поражение. Второй делегат, толстяк и обжора Селим-эфенди, знай дремлет на заседании – ему бы только хорошо поесть и покейфовать. А рыжебородый Гамид-эфенди перемигивается через окошко с валашками, – рассказывал генерал Сабанеев. – Не худо бы вообще, Михаил Илларионович, перенести наши заседания в какое-нибудь другое помещение.

– Это почему же? – спросил Кутузов.

– Да ведь там, где мы заседаем, был кабачок с веселыми девушками…

– Я бы посадил конгресс в палатку, а палатку поставил бы в поле, между турецкими и русскими окопами. Там турки не засиделись бы! – предложил Ланжерон.

«Хоть раз француз говорит дело», – подумал Кутузов сказал:

– Пора нашу армию отвести на зимние квартиры. А конгресс переведем в Бухарест.

Командующего беспокоила большая смертность в турецком лагере. Хорошо еще, что чумы не слыхать! Для него было важно сохранить хоть то, что осталось от турецкой армии, чтобы при заключении мира можно было сказать туркам: «Вот видите, мы отдаем вам вашу армию!»