Джейми послушно освободил ей подход к сейфу.

– Джейми, ты весь в пыли.

– Ничего, поднимусь наверх и отряхнусь. Давай я тебе посвечу.

Адель протиснулась к сейфу, ощупала его пальцами. Сейф, естественно, имел замок. Не рассчитывая на успех, Адель подсунула ногти под дверцу… и та медленно открылась.

– Он не был заперт, – сообщила Адель. – А теперь передай мне фонарик. Хочу посмотреть, что внутри.

Адель чувствовала себя Говардом Картером, открывающим гробницу Тутанхамона. Взяв фонарик, она не спеша открыла сейф и заглянула внутрь.

* * *

– Полет был просто сказка, – сообщила Лили Литтон, устраиваясь на диване Венеции и с наслаждением вытягивая свои по-прежнему красивые ноги. – Я в восторге. Так плавно и тихо.

– Чепуха, – возразил Джек, тыча пальцами себе в уши. – Ко мне до сих пор не вернулся нормальный слух. Лучше бы мы плыли на пароходе. Одно приятно: стюардесса попалась такая заботливая. Принесла мне дополнительную порцию джина для успокоения нервов.

– Я насчитала несколько дополнительных порций, – поправила его Лили. – Потому тебе сейчас и муторно. У тебя похмелье.

– Вы оба прекрасно выглядите, – сказала Венеция, не погрешив против правды.

Джек оставался поджарым и прямым. Одет он был очень просто, но с прежней элегантностью: блейзер, фланелевые брюки. Старый полковой галстук немного обтрепался, но завязан был идеально. И Лили сохраняла былую красоту. Аккуратно уложенные волосы, которые из рыжих стали золотистыми, тщательно очерченные большие карие глаза. Им обоим было за семьдесят. Если бы не распухшие пальцы Джека и не проблемы с позвоночником у Лили, им обоим можно было бы дать лет на пятнадцать меньше.

– Калифорния благотворно действует на вас, – сказала Венеция.

– Райское место, – улыбнулась Лили. – Мы замечательно проводим время. Сплошные вечеринки. У нас такая пропасть друзей. И климат. Нам обоим он подходит как нельзя лучше. Конечно, мы скучаем по семье. А у Джека, – понизила она голос, – стало хуже со слухом, и это выводит его из себя.

– Ты что, сплетничаешь обо мне? – спросил Джек, сердито глядя на жену.

– С чего ты взял? Я говорила Венеции, что с нетерпением жду американского обеда, который вечером устраивает Адель.

– Не знаю, смогу ли я поехать. После этого чертова перелета я никак не могу прийти в себя.

– Дорогой, тебя никто не неволит. Останешься здесь, отдохнешь. А я поеду. Венеция говорит, там соберется много молодежи.

– И какой молодежи! – воскликнула Венеция. – Тебе нужно увидеть Дженну, дочь Барти. Потрясающая девочка. А моя племянница Нони стала международной знаменитостью… Прошу прощения, опять телефон. Сегодня он не умолкает. Я быстро.

После телефонного разговора Венеция вернулась расстроенной.

– Звонила Адель. Она… Словом, у нее возникла небольшая проблема. Вы не против, если я оставлю вас на час-полтора? Не заскучаете? Миссис Харди выполнит любую вашу просьбу. Если Джек не захочет ехать, мы все останемся.

– Он обязательно захочет, – ответила Лили. – Он сказал, что хороший обед улучшит самочувствие. Точнее, пара хорошеньких девушек. Венеция, раз ты там понадобилась, поезжай к сестре. Мы ничуть не обидимся.

– Спасибо. К половине восьмого вас будет ждать машина. Тут ехать недалеко. Вы еще не забыли тот дом?

– Конечно нет, – ответил Джек. – Чудесный старый дом. Как хорошо, что теперь в нем живет Адель. Она была такой дивной малышкой.

– Она и сейчас… малышка, – сказала Венеция и поторопилась к выходу.

* * *

Адель встретила ее в слезах, молча повела к себе в спальню и закрыла дверь.

– Смотри. Я нашла это в подвале, в старом стенном сейфе. Мамины дневники.

– Дневники? Я и не знала, что мама вела дневники.

– Оказывается, вела. И они… Ой, Венеция, их так ужасно читать.

– Почему ужасно?

– Сама поймешь. У меня было очень странное чувство. Казалось, мама пишет, а я заглядываю ей через плечо. Я даже слышала ее голос. Там есть очень радостные записи, но есть такие… Садись. Это мамин дневник за тысяча девятьсот девятый год. Ты не поверишь, сколько тогда было печальных событий. Очень печальных. И – шокирующих. А вот этот…

– Вот что, Делл, – перебила ее Венеция, говоря твердым и властным тоном, – сделай нам по чашке чая. Пока ты возишься на кухне, я почитаю и хотя бы пойму, о чем ты говоришь. И не надо реветь. Наверное, не все было так уж плохо, как тебе кажется.

Адель послушно отправилась готовить чай, а когда принесла его в комнату, глаза самой Венеции были круглыми от ужаса и распухшими от слез. Она крепко обняла сестру:

– Делл, теперь я понимаю, почему ты так расстроилась. Как все это ужасно! Даже подумать страшно. А ведь мама была тогда совсем молодой. И все записывала. И как она только не боялась рисковать?

Адель высморкалась и вытерла глаза тыльной стороной ладони:

– Ты же знаешь: если мама что-то считала правильным, то действовала и ничего не боялась. Но ты права: риск был, и значительный. Ее дневники мог найти кто угодно.

– Только не там.

– Сомневаюсь, что дневники лежали там годами, – сказала Адель. – По-моему, их туда спрятали сравнительно недавно. Внутри сейфа довольно чисто. Сейф был загорожен старым кукольным домом. Помнишь его? Обложки дневников тоже без пыли. Я уверена: таких книжек было намного больше. Но где они? Где, Венеция?

– Где угодно. Возможно, мама их уничтожила… Делл, ты почитай это. Самая последняя ее запись.

– Я еще не дошла до этого места, – призналась Адель, снова смахивая слезы.

«Если мой конец стремительно приближается, что ж, пусть так оно и будет. Я бы даже предпочла, чтобы кончилось именно так. Альтернатива мне ненавистна. Днем я на всякий случай попрощалась с моим дорогим. Он, как всегда, поддерживает во мне мужество. Пока еще никто не знает, за исключением Банни. Он отнесся ко мне с нежностью и пониманием. Сожалею, что не была поласковее с ним. И со всеми тоже. Они заслуживали большего внимания с моей стороны. Единственное, о чем я сожалею…»

Близняшки сидели и, плача, читали отрывки из истории великой любви, попутно узнавая о своей матери такое, чему бы не поверили и за тысячу лет.

Тайны чем-то похожи на хамелеонов. Меняя хранителей (или владельцев) и места своего пребывания, они меняют собственные форму и характер. И тогда исключительная по красоте история любви превращается в сенсационный роман на стороне, акт милосердия становится преступлением, невинная любовь – инцестом, верность выглядит мошенничеством, великодушие – слабостью, а осторожность – трусостью.

И тщетно самому первому хранителю тайны говорить: «Нет, вы это превратно поняли. Все было совсем по-другому». Раскрытая тайна вырывается из-под контроля и начинает жить собственной жизнь. Она пускается в странствия, стремительно убыстряя свой бег, видоизменяется, принимая все более опасные обличья и делаясь все более неузнаваемой по сравнению с ее первоначальным обликом…