Рупик еще не знал, как много испытаний впереди приготовил ему его Бог.

Подходил Новый год, в московском Доме литераторов готовился традиционный новогодний бал. Каждый член Союза писателей мог заплатить за стол на восемь человек и пригласить гостей.

Алеша Гинзбург сказал Лиле:

— Пойдем на бал. Я чувствую, что это, может быть, мой последний праздник там.

Лиля переживала из-за того, что над мужем нависли тучи за участие в «Метрополе». Союз писателей проводил карательные меры, нескольких участников исключили из Союза, большинство авторов попали под негласный запрет. Тревоги Лили были еще больше связаны с тем, что Алеша уже много лет публиковал в самиздате политические эпиграммы, хоть и анонимно. Это могло открыться и было значительно более опасно, его могли арестовать, как многих диссидентов. Поэтому настроение у Лили было тревожное, для веселья места в душе не оставалось. Но если он считает это своим последним праздником в клубе, она будет рядом.

— Тебе хочется? Я согласна. Надо только подобрать свою компанию за столом, не хочу сидеть с писателями, которых не люблю и не уважаю.

Алеша был благодарен ей, обрадовался и сразу позвонил ближайшим друзьям — Моне Генделю и Мише Цалюку:

— Приходите, будет концерт Булата Окуджавы и Володи Высоцкого. Потом застолье.

Ребята с радостью согласились. Для полного стола надо было добрать еще одну пару. Лиля предложила позвать Рупика Лузаника с Соней:

— У них очень напряженное время, они подали заявление на выезд в Израиль и ждут разрешения. Надо их развлечь.

Рупику она позвонила сама. Он, как обычно, начал вздыхать:

— Ой, ой, на новогодний бал? Спасибо, конечно…

Ей показалось, что вздыхал он как-то особенно грустно, голос у него был слабый, она насторожилась, ждала. Помолчав и повздыхав, он добавил:

— Понимаешь, настроение у нас с Соней не праздничное… я тебе еще не говорил, мы получили отказ на выезд в Израиль.

Лиля просто обомлела от новости, растерялась:

— Рупик, я не знала. Очень сочувствую. Но почему, почему?

— Почему? Они никогда не говорят почему. Просто отказывают, и все.

— Что же теперь будет?

Он тяжело вздохнул:

— Будем снова подавать заявление через полгода. По правилам это можно.

Ей стало отчаянно горько за него и еще больше захотелось хоть как-то ободрить:

— Но, может быть, в компании вы хоть ненадолго отвлечетесь. Будут только друзья.

— Ой-ой, Лиля, ты добрая душа. Ведь многие люди отошли от нас, как только мы подали заявление на эмиграцию, испугались, чтобы их тоже не заподозрили агенты КГБ. Но боюсь, что мы с Соней будем портить вам настроение за столом.

— Рупик, что ты говоришь! Мы будем счастливы просто посидеть с вами.

— Я поговорю с Соней… мы подумаем…

Оставалось только внести деньги за всех, но за две недели до Нового года Алешу вызвал к себе первый секретарь московского отделения правления Союза писателей Феликс Кузнецов.

Алеша сразу сказал Лиле:

— Раньше он меня не вызывал, встречались просто как знакомые. Вот это и есть начало конца.

Только он ушел, встревоженная Лиля побежала к Павлу и Августе, в другой корпус их писательского кооператива:

— Алешу вызвали!

И они стали вместе с тревогой ждать его возвращения.

* * *

Критик Феликс Кузнецов был типичным партийным выдвиженцем от литературы, особых творческих заслуг у него не было, но в статьях и на всех собраниях он выступал как правоверный коммунист, и давно уже получил пост руководителя. Раньше они с Алешей были приятелями, но теперь он встретил его сурово, руки не подал.

— Читал твою сказку «Воронье царство». Какое такое царство ты имел в виду?

Алеша прикинулся непонимающим:

— Такое, какое указано в заглавии, — воронье.

— Не валяй дурака, в твоей сказке довольно прозрачный намек совсем на другое, ведь все птицы обязаны каркать по-вороньи. Почему?

Алеша ухмыльнулся и подумал: «Значит, правильно понял, критик». Спокойно ответил:

— Сказка написана для детей, им намеки непонятны, им нужны образы. У детей своя логика, они все воспринимают по-детски непосредственно. Для них я и написал. Непосредственность и мгновенная привлекательность детской поэзии — в простоте подбора слов, в четкости ритма, в ясности изложения и забавности образов и сравнений…

Кузнецов раздраженно прервал его, почти взвизгнул:

— Ты мне лекций не читай. Вот я и говорю, чьи это образы?

Как чьи? Даже дети поймут, образы списаны с вороны и других птиц.

— А почему это у тебя синицы диссиденты?

— Ну, это потому, что они не хотели подчиняться указу…

— Вот-вот, не знаю, как дети поймут, а взрослые поймут по-другому — как намек. Вот что, мы исключили составителей «Метрополя» из Союза, но мы не хотим большого шума, поэтому остальных пока не трогаем. Пока! Понял? Но имей в виду, ты так просто не отделаешься. Тебя вызывает к себе организационный секретарь, иди к нему. Не знаю, что он хочет тебе сказать, но разговор будет не из приятных.

Организационным секретарем все еще состоял много лет проработавший в Союзе Виктор Ильин. Он сидел за большим столом, рядом с ним расположился незнакомый Алеше невзрачный на вид человек в сером костюме. Нетрудно было понять, что он тоже из КГБ, и Алеша сразу насторожился.

Ильин хмуро сказал:

— Вот у товарища есть к вам вопросы. Мы не хотим их обнародовать, поэтому решили говорить с вами конфиденциально.

«Товарищ» из органов спросил:

— Вы диссидента Владимира Быковского знаете?

— Никогда не видел.

— А академика Сахарова знаете?

— Не имел чести быть знакомым.

«Товарищ» подвинул под нос Алеше листок бумаги:

— Прочитайте.

На листке было четыре строчки эпиграммы:

Алеша прочитал и мгновенно похолодел: перед ним тенью предстала судьба поэта Осипа Мандельштама, власть уничтожила его за эпиграмму на Сталина. Это было как раз то, чего Лиля и Августа опасались больше всего, и он тоже всегда думал об этом, но не хотел их пугать. У него имелась и эпиграмма в связи с награждением Брежнева литературной премией, но очевидно не она, а именно эта, ставшая известной эпиграмма переполнила терпение властей.