Когда «юнкерсы» улетели, я вздохнул с некоторым облегчением, тем более что со стороны позиций штабной батареи начали стрелять 76-миллиметровые пушки, и били они не только по маневрирующим танкам, но и по пехоте – шрапнелью. Но облегчение мое было недолгим: после второго залпа наших пушек заработали немецкие гаубицы. Это означало, что в немецких порядках были и САУ, оснащенные 150-миллиметровыми гаубицами. По нашим позициям работали не менее двух батарей этих тяжеловесов. А потом, вдобавок ко всему этому кошмару, снова активизировалась авиация, и опять пикировщики закрутили свою страшную карусель, несмотря на то что снаряды наших 37-миллиметровых зенитных пушек периодически находили свою жертву. С начала налетов зенитчики уже угробили шесть «юнкерсов», но немцы на это не обращали никакого внимания, долбили и долбили, как маньяки. Единственной их реакцией на плотный зенитный огонь было то, что теперь они пикировали не только на позиции штабной батареи, но и на зенитки 681-го артполка.

Между тем, пользуясь артиллерийской и авиационной поддержкой, немецкие саперы начали подбираться к позициям тяжелых танков. А потом случилось страшное – один за другим наши непобедимые КВ вспыхнули: немецкие солдаты воспользовались огнеметами и просто-напросто сожгли этих, казалось бы, неуязвимых, стальных монстров. Ох, как я себя клял за это, ведь именно я приказал вкопать танки в землю, будучи уверенным в том, что они станут непреодолимой преградой для фашистской бронетехники; что даже авиацией немцы их не смогут уничтожить, и артиллерия больших калибров без выхода на прямую наводку вряд ли сможет их даже повредить. Все так и вышло: от бомб и 150-миллиметровых снарядов танки действительно не пострадали, их просто взяли и сожгли из огнеметов. А я ведь обладал информацией, как немцы борются с такими тяжелыми машинами, капитан Лысенко рассказывал мне об этом. Когда его танковая дивизия ввязалась в уличные бои в Пружанах, немцы, стреляя по гусеницам КВ и Т-34 противотанковыми 37-миллиметровыми орудиями, легко обездвиживали наших стальных монстров, а потом пехота их сжигала, применяя огнеметы или другие подручные средства. Тогда я еще удивлялся, как быстро немецкие солдаты нашли противоядие от, казалось бы, неуязвимых для их противотанковых орудий и ружей, тяжелых танков; а в этой операции я сам, лично, одним своим приказом погубил их. Что на меня нашло, не знаю, наверное, повлияли собственные впечатления о крепости брони КВ, когда танки лейтенанта Быкова безболезненно пережили бомбардировку пикирующих прямо на них «юнкерсов».

После того как загорелись КВ, немецкие легкие танки пошли вперед, следом начали выползать из-за поворота Pz-4. Вскоре вся эта братия, при поддержке пехоты, навалилась на позиции штабной батареи. Что там творилось, видно было плохо, все застилал дым, а немецкие танки шли в атаку под защитой этой завесы. Вся немецкая авиация и артиллерия переключились на 681-й артполк; ну и нашей высоте досталось.

Пока я сидел на дне окопа, укрывшись от взрывающихся неподалеку авиабомб, в голове билась только одна мысль – как оградить остальные вкопанные танки от той участи, которая постигла передовые КВ. Страха погибнуть самому не было вообще. Только слепая ярость на немцев и страшная злость на самого себя – свою тупость и неумение учиться на печальном опыте погибших товарищей. Ну почему здесь не было старика Пителина, он бы не допустил подобного! «Господи, дай мне хотя бы на минуту мозги этого человека», – взмолился я, но никаких новых мыслей у меня от этого не прибавилось, оставалось действовать прежними, дилетантскими методами.

Я вскочил и бросился к радисту, вжавшемуся в землю в конце короткого окопа НП, по пути чуть не сбил Якута, который сидел на корточках где-то в метре от меня. Не обращая внимания на вой пикирующего «юнкерса», я встал в полный рост напротив радиста и заорал:

– Давай связь, быстро!!!

Младший сержант засуетился, на карачках подполз к нише в окопе, где стояла рация, судорожно стал на что-то нажимать и крутить какие-то рукоятки. Парень явно был в шоке и от чудовищного воя пикировщиков, и от близких взрывов авиабомб. Он даже не спросил меня, с кем устанавливать связь, а просто, наобум, возился с предохранявшей его от всех армейских невзгод рацией.

Пришлось дать парню затрещину и приказать соединяться в первую очередь с командиром «ханомагов» лейтенантом Костиным, а потом с командирами вкопанных танков по списку; только после этого радист немного пришел в себя и занялся рацией уже по-настоящему. Пока он устанавливал связь, я снова ругал себя последними словами – теперь за то, что не связался с Фроловым раньше и не приказал срочно с бригадной радиостанцией прибыть на наблюдательный пункт. Сказать-то я ему сказал, только он так на НП и не появился, как обычно – заболтался с подчиненными, выехал слишком поздно, и его полуторка, наверное, попала под авиаудар.

Радиостанцию и радиста, обслуживающего НП, я взял в моторизованном батальоне капитана Рекунова. Радиостанция РБМ была слабенькая, мощностью всего три ватта и радиусом действия в десять-пятнадцать километров. Тогда я думал, что это будет резервная рация, а основной – бригадная АК, которая гораздо мощнее, и радист, работающий на ней, опытный парень, хорошо мне знакомый. Но вот как вышло – обидно, ужасно жаль Алексеича, но надо воевать дальше; стиснув зубы, держаться, не дав отчаянью захватить мозг. Тогда совсем будет худо – по одному фашисту-то мы здесь задушим, а остальные поставят мою Родину на колени.

Наконец младший сержант установил связь с лейтенантом Костиным. Слышимость была паршивая, и я стал орать в микрофон:

– Лейтенант, немедленно выдвигай «ханомаги» к хутору за высотой 212. Десант перед этим снять, оставить в бронеотсеках только минометы с расчетами. Задача – минометным огнем не дать пехоте противника приблизиться к вкопанным танкам. В движении огонь ни в коем случае не вести. От авиации противника отбиваться пулеметным огнем, но ни в коем случае не прекращать кидать мины. На НП пришли корректировщика.

Вдруг я вспомнил про поляков, которых мы посадили в амбар. Негоже было губить в общем-то ничего плохого нам не сделавших мирных людей, и я прокричал в микрофон:

– Лейтенант, и еще – пошли человека с моим приказом на сам хутор. Там, в амбаре, вместе с пленными находятся поляки – пускай охрана их освободит и не препятствует, чтобы они взяли лошадей, телегу и уматывали с хутора. Понятны распоряжения?

Дождавшись утвердительного ответа, я отошел к стереотрубе, а радист приступил к попыткам связаться с вкопанными танками. По опыту соединения с Костиным мне уже было понятно, что процесс этот не быстрый, а глянуть, как идет бой, необходимо.

А там было все очень плохо: немцы уже заняли предмостные укрепления и штурмовали основную линию обороны. Бой шел ожесточенный и страшный. Я сам видел, как прямо к немецкому танку, елозившему на артиллерийской позиции, выскочил красноармеец со связкой гранат. Сраженный очередью пехотинца, он упал на колени, а потом, неизвестно откуда взяв силы, на четвереньках дополз до танка и бросился под него. Немцы так давили, что стало ясно – полк они скоро сомнут, не помогут никакие геройства и жертвенность наших солдат. Опыт и профессионализм побеждал горячее стремление отстоять свою землю. С каким ожесточением мои ребята ни дрались, потери немцев говорили сами за себя – за все это время они потеряли максимум пятнадцать танков, да и тел их пехотинцев и саперов лежало вокруг не так уж много, и то в основном на бывшем минном поле, у штабной батареи. По-видимому, в штабной батарее и приданной ей стрелковой роте погибли все, а подбитых немецких танков на ее позициях осталось всего пять единиц. Если учитывать результаты, которых добились КВ перед своей гибелью, мы (закопанные в землю по самое не могу) обменяли жизни трехсот пятидесяти бойцов и трех тяжелых танков на двести вражеских солдат и шесть легких танков. Вот такая грустная арифметика.